Утешный мир

– Так он сам говорит, что так невозможно и чтобы я ему сказала. И еще говорил своему лучшему другу и моей подруге, той самой, помните? А еще вконтакте написал, под фотографией…

– То есть он всем рассказывает о своих страданиях, поняла. А ты? Что ты сама думаешь и чувствуешь по этому поводу?

– Я не знаю, в том-то и дело. Сначала он мне вроде как понравился… или мне, я теперь думаю, просто лестно было? Ну мы с ним сходили погулять, потом я его в гости пригласила, он моей маме очень понравился, она говорит: симпатичный, приличный мальчик, не то что те хулиганы, с которыми ты в детстве водилась… Но я быстро поняла, что он хочет, чтобы серьезно все, а мне… а мне с ним… неинтересно, что ли? Он говорит только про себя, про наши отношения, ну еще что в классе происходит, кто с кем… Как девчонка сплетничает, понимаете? А мне скучно быстро становится. Я пробовала еще о чем-то поговорить, а он… В общем, я не против с ним дружить, но целоваться мне с ним не нравится – он сопит!

– Опять поняла. При ближайшем знакомстве Андрей не очень тебе понравился, и строить с ним романтические отношения ты не хочешь. Так в чем же проблема? Тактично, но твердо и однозначно сообщаешь об этом Андрею и перестаешь морочить парню голову.

– Так я и не морочу! – картинно сжав руки перед уже вполне оформившейся грудью, воскликнула Мила. – Я ему всё так и сказала, как вы говорите! И прощения даже попросила!

– И что же?

– А он как бы не поверил мне, что ли. Сказал, что будет ждать. И, главное, все говорят, что вот, он так меня любит и страдает, и мама спрашивает, кто же мне тогда нужен, и даже учительница по географии тут его пожалела… И я уже не знаю – может, я не права вообще, раз все говорят?

– Ага. Это серьезный вопрос, на самом деле. Сейчас я расскажу тебе одну историю из своего собственного детства.

– О, у вас тоже так было? – оживилась Мила.

– Нет, эта история про другое. Хотя на самом деле – про то же самое…

* * *

Это был советский пионерский лагерь на берегу залива. Линейки, речевки, флаги, белый верх, темный низ, пятнадцать человек в палате, краны с холодной водой, и дощатые туалеты с дыркой в полу на улице, и танцы по вечерам для двух старших отрядов – среди сосен и комаров.

В эстрадном искусстве тогда царили ВИА – вокально-инструментальные ансамбли. В нашем лагере их было целых два – «Мираж» и «Шестое чувство». «Чувство» было вполне современное по тем временам – надсадный вой электрогитар и негритянские ритмы на заднем плане. А «Мираж» – живые инструменты и мальчики с длинными волосами. По всем музыкантам обмирали девочки старших отрядов и даже пионервожатые. Малейшие их слова и движения обсуждались подробнейшим образом. Я была не столько маленькой, сколько непроснувшейся – среди уже переживающих нечто девочек смотрела, слушала, молчала, потом ходила на край песчаной дюны над заливом, сидела там среди неустанно шумящих сосен и тоже молчала.

У ВИА «Мираж», помимо прочего, была песня на слова Лермонтова:

У врат обители святой
Стоял просящий подаянья –
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада жажды и страданья.
И припев:
Так я молил твоей любви
Слезами горькими с тоскою,
Но чувства лучшие мои
Обмануты навек тобою.
Дальше было, кажется, так:
Всего лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
Но кто-то камень положил,
Но кто-то камень положил
В его протянутую руку…
…Так я молил твоей любви…

Главный длинноволосый «миражист» пел все это совершенно душераздирающе, протягивая руку в зал. На глазах собравшихся выступали светлые слезы, и все, разумеется, были на стороне лирического героя. В нашем отряде были две старшие девочки, феминистского, как бы теперь сказали, толка. Одна из них курила, а у другой была татуировка. При этом они, что странно, не были дурами. И вот однажды вечером они устроили у нас в палате дискуссию по мотивам этой песни. Представьте: середина семидесятых, пятнадцать железных кроватей с сеткой и полосатыми матрацами, за окном репродуктор, из которого несется песня «В буднях великих строек…», на кроватях по-турецки сидят босые девочки от тринадцати до пятнадцати лет в одинаковых белых футболках и черных сатиновых трусах (у нас только что закончилась пробежка) и говорят о странностях любви, претворенной в искусстве (Лермонтов – ВИА «Мираж»).

– А что она, собственно, должна была сделать? – спрашивала та, у которой татуировка. – Ответить на его любовь, даже если ей не хочется?

– Но он же так страдает… – робко донеслось из угла. – Можно и пожалеть вообще-то…

– Как пожалеть? Как? Объясните мне! – вскинулась курящая. – «Всего лишь хлеба он просил…» Это аллегория, да. А что за ней? Что это за хлеб на самом деле? Чего это она должна была ему дать? А?

Вокруг лидерши смущенно захихикали.