Уточкин

Мотор прогревался очень долго. Засыпанная пылью толпа терпела безропотно. Наконец, Уточкин взмахнул рукой, аэроплан дико взревел, человек в коже и солдаты стали почти невидимыми в облаке пыли, так что Сережа скорее уловил, чем разглядел, как машина дернулась и покатилась по площади. Сначала вперевалочку, потом быстрее и ровнее, подпрыгнула вверх, снова мягко ударилась колесами о землю, снова подпрыгнула, чуть просела, но не опустилась! Над площадью пронесся стон восхищения: аэроплан летел! Он летел по воздуху! Страшное волнение охватило мальчика, сердце его колотилось: человек в машине летел уже выше людей! Он мог, наверное, лететь выше домов!

Это было самое фантастическое, самое невероятное зрелище за всю его маленькую жизнь. Именно в эти минуты пережил он тот высший восторг, граничащий с предельным страхом, почти ужасом, восторг, охватывающий и душу, и тело, который и в большой, долгой жизни не каждому суждено».

Впрочем, предложения Сергею Исаевичу Уточкину стать инструктором-пилотажником поступали, но всякий раз он отказывался, находя это занятие рутинным и совершенно несовместимым с гордым званием русского воздухоплавателя.

Вероятно, так он и остался один…

И вот, пребывая в одиночестве, полностью полюбил наблюдать за движением собственных мыслей.

Как бы даже и отстранялся от них, как будто бы они принадлежали и не ему вовсе.

Подобное пристальное наблюдение, впрочем, требовало изрядного умственного напряжения.

Мысли неслись, путались, сменяя одна другую, и потому приходилось их записывать, чтобы не забыть.

Всегда держал при себе для той надобности блокнот.

Выводил старательно заголовки — «В пространстве», «Над крышами», «К смерти Мациевича», «Женщина из толпы», «Там, наверху», «Моя исповедь».

Писал порывисто, с трудом успевая за собственными рассуждениями, пытался их повторить, но почти всегда это заканчивалось неудачей, и на их место приходили новые умозаключения, а некоторые фразы так и оставались недописанными.

Возвращался к ним снова и снова, но никак не мог уловить мысли, уже давно потерянной в многоточиях, запятых и тире.

Пустынное место, вокруг ни души…

Уже совсем темно…

Вы хотите добавить мной серой краски, но я не хочу…

Промозглая сырость вызвала легкую дрожь…

Было холодно и тоскливо…

Равнодушная ночь спустилась медленно, как всегда…

Забирайтесь выше, при падении оттуда останется пожить немножко — пока долетите…

Я погрузился в сон рискованный…

Мозг мой, освободившись от угроз, чувствует легкость…

Заходящее солнце не в силах разогнать холодный зимний туман…

На следующий день я участвовал в гонках на мотоциклетке на киевском велодроме…

Я не объясняю здесь тонкостей и подробностей созданного мною проекта акционерных обществ кинематографов под названием Кин У… Кинъ…

Я укрепил свой дух и тело, довел свой мозг до высшей восприимчивости, приведшей меня к неоспоримым рассуждениям…

Течение крутило меня и несло…

В пятнадцати видах спорта, неустанно добиваясь совершенства, применяя созданные приемы, улучшал их и создавал свои…

Хочу летать, бросать вызов природе…

Мои выводы логичны, вследствие уменья подойти к мелочам…

Вся наша жизнь проходит в искании истин…

Мой головной мотор еще хорошо работает, и я выдумаю что-нибудь еще…

Я снова на земле…

С раздражением отбрасывал карандаш в сторону и совершенно недоумевал, как это может так много и долго писать его друг Александр Иванович Куприн, получая при этом истинное наслаждение, ни разу не теряя ни нити повествования, ни мысли, выстраивая слова таким причудливым образом, что созданный текст тут же и поднимался с листа бумаги как живой.

Читал из «Олеси» вслух: