Уточкин

Думается, что это единственно верный способ рассказать или хотя бы попытаться рассказать о человеке, девизом жизни которого были слова: «Это я с неба возвращаюсь на землю. Стоит ли?!»

Итак, морозный декабрь 1915 года.

Да, в годы оны Сергей Исаевич любил кататься на коньках-«гагенах», мог даже расписаться на глади катка, залитого в Юсуповском саду, — «Сергей Уточкин», поставив в конце залихватский росчерк, но питерские зимы с их мглистым полумраком и пронизывающим ветром он не любил, потому что начинал замерзать от тоски и одиночества.

Так было и на сей раз.

Он брел по Невскому проспекту, а громады дворцов и доходных домов нависали над ним, кривились, и он пугался их, как живых существ.

Уточкин плохо себя чувствовал, а навстречу ему шли улыбающиеся молодые люди и девушки, они смеялись, они были счастливы, и никто не узнавал его, скорее всего, принимая за нищего, спившегося старика, хотя этому «старику» не было и сорока лет.

А еще он был голоден.

Дойдя до колоннады Казанского собора, он садился тут на скамейку, доставал из внутреннего кармана пальто, которое никогда не застегивал, любимого Кнута Гамсуна, с которым в последнее время не расставался, пролистывал несколько страниц, точно зная, какие именно строки сейчас предстанут его взору.

Щурился.

Читал вслух:

«Дойдя до площади, я присел у церкви на скамейку. Боже, каким мрачным представлялось мне будущее! Я не плакал, у меня не было на это сил; измученный до предела, я сидел бесцельно и неподвижно, сидел, терзаемый голодом. Грудь моя в особенности пылала, внутри нестерпимо жгло. Я пробовал жевать стружку, но это больше не помогало мне; челюсти мои устали от напрасной работы, и я уже не утруждал их. Я покорился. К тому же кусок почерневшей апельсинной корки, который я подобрал на улице и тотчас же принялся жевать, вызвал у меня тошноту. Я был болен; на руках у меня вздулись синие жилы.

Чего я, собственно, ждал? Целый день я пытался раздобыть крону, которая могла поддержать во мне жизнь на несколько лишних часов. В конце концов, какая разница, свершится ли неизбежное днем раньше или днем позже? Порядочный человек на моем месте давным-давно пошел бы домой, лег и смирился. Мои мысли вдруг прояснились. Теперь я должен умереть… Я испытал все средства, прибегнул ко всем источникам, какие знал. Я носился с этой мыслью и всякий раз, когда во мне еще брезжила надежда, с грустью шептал: „Глупец, ты уже умираешь!“ Предстояло написать кое-какие письма, привести все в порядок, приготовиться. Нужно было хорошенько вымыться и убрать постель. Под голову я положу два листа белой писчей бумаги — это самое чистое, что у меня оставалось».

Захлопывал книгу.

Еще какое-то время Уточкин сидел неподвижно, дрожа от холода, совершенно не имея сил подняться со скамейки, затем наконец с трудом вставал, запахивал пальто и, загребая ногами снег, выходил на ночной Невский.

А тут кипела жизнь — проносились авто, кричали извозчики, в сияющих электрическими лампионами витринах магазинов и окнах рестораций можно было увидеть загримированных арлекинов и изысканных дам, окаменевших в своем вечном искательстве швейцаров и напыщенных стариков из прошлого века, а еще диковинных зверей, бравых флотских офицеров, полураздетых девиц, окутанных клубами синего непроглядного дыма.

Так и брел вдоль всего этого безумного великолепия, пока наконец не останавливался у заведения «Квисисана», известного своим механическим буфетом и бильярдной.

Какое-то время в нерешительности топтался у двери, несколько раз чуть не был сбит с ног выбегавшими и вбегавшими в «Квисисану» изрядно захмелевшими господами, а затем входил внутрь.

Тут взял салат, бутерброд и стакан глинтвейна.

Затем сел в самом углу бильярдной и стал наблюдать за игрой.

На него никто не обращал внимания.

Его никто не узнавал, и он уже привык к этому.

В заведении были разные люди.

Например, такие, которых хорошо описал Гиляровский: «Алексей шел в бильярдную, где вел разговоры насчет бегов, а иногда и сам играл на бильярде по рублю партия, но всегда так сводил игру, что ухитрялся даже с шулеров выпрашивать чуть не в полпартии авансы, и редко проигрывал, хотя играл не кием, а мазиком».

Или совершенно купринские персонажи:

«Ему было неудобно играть вследствие его небольшого роста, и он должен был тянуться на животе через бильярд. От напряжения его лицо покраснело, и на лбу вздулись, точно ижица, две сходящиеся к переносью жилы.

— Жамаис! — уверенно дразнил его Олизар. — Этого даже я не сделаю.

Кий Агамалова с сухим треском скользнул по шару, но шар не сдвинулся с места.

— Кикс! — радостно закричал Олизар и затанцевал канкан вокруг бильярда.

— Когда ты спышь — храпышь, дюша мой?

Агамалов стукнул толстым концом кия о пол».

С разных сторон доносилось: «Кладу чистого…», «Желтого в угол! Дуплет в середину!»

Можно было почувствовать себя на сцене среди актеров, занятых в «Вишневом саде».

Усмехнулся.

Наконец согрелся.

Встал, чтобы размять затекшие ноги.

Подошел к бильярдному столу и, с трудом сдерживая заикание, попросил сыграть на интерес.