Уточкин

В ответ получил насмешливый взгляд молодого наглеца в полосатом фланелевом пиджаке.

— Извольте… — прозвучало после изрядной паузы.

Стук шаров на бильярде напомнил запуск мотора «Гном», когда приходилось вручную проворачивать пропеллер, поршни при этом неритмично хлопали, а щелчки механического буфета, исправно выдававшего бутерброды и салат, добавляли происходящему ощущение того, что попытка воображаемого запуска двигателя потребует известного напряжения сил.

Последняя попытка как проверка на прочность и мастерство.

Уточкин навис над зеленым сукном стола, как над летным полем Комендантского аэродрома, и отправил битком шестой и пятнадцатый шары в противоположные лузы.

Раздались аплодисменты.

Фланелевый пиджак осклабился, он явно не ожидал такого начала партии.

Затем последовал абриколь через правый борт, после которого в лузу ушел четвертый.

Значит, все-таки удалось запустить мотор, как тогда после аварии под Новгородом, хотя победу это достижение не принесло.

Скорее удовлетворение и осознание того, что сверхчеловеческое придумано для того, чтобы снова и снова перебарывать собственное «я», самого себя, а вовсе не окружающий мир.

Игра закончилась глубоко за полночь.

К тому моменту в бильярдной «Квисисаны» собрались почти все посетители заведения.

Переговаривались полушепотом, аплодировали.

Терпеливо ждали развязки, и она наступила.

Уточкин проиграл.

«Хорошо еще, что играли на интерес, а то денег-то нет, остался бы должен», — помыслилось.

С тем и вышел на улицу — сырая петроградская стужа ударила в лицо с такой силой, что чуть не упал, едва удержался на ногах, успев схватиться за обледеневшую стену дома.

Сознание его помутилось.

Круг замкнулся.

«Невский проспект», Н. В. Гоголь:

«Наконец сновидения сделались его жизнию, и с этого времени вся жизнь его приняла странный оборот: он, можно сказать, спал наяву и бодрствовал во сне. Если бы его кто-нибудь видел сидящим безмолвно перед пустым столом или шедшим по улице, то, верно бы, принял его за лунатика или разрушенного крепкими напитками; взгляд его был вовсе без всякого значения, природная рассеянность наконец развилась и властительно изгоняла на лице его все чувства, все движения. Он оживлялся только при наступлении ночи.

Такое состояние расстроило его силы, и самым ужасным мучением было для него то, что наконец сон начал его оставлять вовсе. Желая спасти это единственное свое богатство, он употреблял все средства восстановить его. Он слышал, что есть средство восстановить сон — для этого нужно принять только опиум. Но где достать этого опиума? Он вспомнил про одного персиянина, содержавшего магазин шалей… Он решился отправиться к нему, предполагая, что у него, без сомнения, есть этот опиум. Персиянин принял его сидя на диване и поджавши под себя ноги.

— На что тебе опиум? — спросил он его.

Пискарев рассказал ему про свою бессонницу…

Персиянин на минуту вышел и возвратился с баночкою, наполненною темною жидкостью, бережно отлил часть ее в другую баночку… с наставлением употреблять не больше как по семи капель в воде. С жадностию схватил он эту драгоценную баночку, которую не отдал бы за груду золота, и опрометью побежал домой».

Через несколько дней, которые Уточкин провел, толком не помня, как и где, его госпитализировали с воспалением легких.

Последние дни его жизни протекли в полубессознательном состоянии.

Сергея Исаевича навещали друзья-авиаторы, но он никого не узнавал.

Только однажды, словно бы выйдя из сумеречного состояния, Уточкин, обращаясь к больничному потолку как к небу, вдруг заговорил разборчиво и внятно, проговаривая давно заученный наизусть текст. Казалось, что он обязательно должен был его произнести, пока не ушел и не унес его с собой.

«Виктор, мой двоюродный брат, не пользовался моими симпатиями. Обладая исключительной волей, он требовал рабской покорности. Я же всегда сопротивлялся, и мы не ладили…

Раздался топот копыт подъезжающей лошади, и верхом на прекрасной низкорослой верховой лошади въехал Витя.

„Седло у меня лучше, — подумал я, — а лошадь хоть бы такая“. Быстро спрыгнув, он бросил поводья на шею лошади, и она, к моему крайнему удивлению, отправилась сама на конюшню.

Я потерял аппетит. Мы радостно приветствовали вошедшего всадника.

— Ты будешь здесь скучать и каверзничать, — обратился он ко мне.

— Нет, нет, — ответила за меня Леля, — Сергей не будет скучать, мы ему дадим лошадь, он будет кататься.

— Нет ни одной свободной лошади, — заметил Витя, — все экономические в разгоне, но мы ему дадим осла; есть великолепная ослица Машка.

— У меня английское седло для лошади, для большой лошади, — задохнувшись, ответил я.

— Ну, а будешь ездить на ослице, — философски спокойно заметил Витя.

И день погас в моих глазах. На следующее утро я получил ослицу.

Я никогда ничего не просил, и мне моя ослица показалась лучше всякой лошади. Она обладала странными свойствами: на выезде из экономии никакие побои не могли поднять ее ни в рысь, ни в галоп, но зато, возвращаясь обратно, она была безудержна в своем галопе, и только огромными усилиями возможно было переводить ее на рысь.