Утопия-авеню

Лара Веронер Губитози помогла Дину подняться, прошептала ему на ухо: «Ну что, будем сеять братскую любовь?» – и их тут же разделила толпа. Пронзительно верещали свистки. Вздымались клубы дыма. Кенни и Флосс исчезли неизвестно куда. Солнце тускло светило сквозь тучи. «Копов нахер! Копов нахер! Копов нахер!» Полицейские кордоны вокруг площади стянулись к посольству. Кто на чьей стороне? Градом летели снаряды. Звон стекла, восторженный вопль: «Окно разбили!» Очередной ликующий крик: «Еще одно!» Толпа скандировала: «Хо! Хо! Хо Ши Мин! Хо! Хо! Хо Ши Мин!» Землетрясение? В Лондоне? Прямо на Дина неслись лошади. Конная полиция. Полицейские размахивали дубинками, как викторианские кавалеристы – саблями. Люди прятались под деревьями, где раскидистые кроны мешали всадникам. Дин заметался из стороны в сторону, чуть не попал под копыта, и еще, и еще, споткнулся и упал, чудом увернувшись от удара дубинки по черепу. Копыто впечаталось в траву совсем рядом с головой. Дин поднялся на четвереньки, вскочил на ноги. К ладони прилип чей-то парик. Какой-то тип в маске Линдона Джонсона швырнул в полицейских дымовую шашку. Дин бросился бежать прочь, но больше не понимал, где какая сторона. Полицейские и демонстранты смешались, теснили друг друга повсюду. Все громче и громче звучало: «Хо! Хо! Хо Ши Мин! Хо! Хо! Хо Ши Мин!» Полицейские кого-то поймали, повалили на землю, принялись пинать и избивать дубинками. «Вот тебе мир и любовь!» А потом за волосы оттащили его в сторону. «С дороги!» На носилках пронесли полицейского; разбитое в кровь лицо – как витрина мясной лавки. Дин хотел поскорее выбраться с Гровенор-Сквер. Через два дня «Утопия-авеню» улетала в Италию. Если арестуют, будет плохо, но еще хуже, если, не дай бог, сломают или отдавят руку. Но где выход? Брук-стрит перекрыта полицейскими фургонами; в них без разбору швыряют участников марша. «Копов нахер! Копов нахер! Копов нахер!» К Дину на полном скаку мчалась черная лошадь. Чья-то рука схватила его за шиворот, втащила на крыльцо.

– Мик Джаггер?

Спаситель Дина помотал головой:

– Не-а, я пародист. Ступай вон туда, уличному бойцу тут не место. – Он махнул в сторону Карлос-Плейс. Там полицейские выпускали людей с площади.

Ни на кого не глядя, Дин протиснулся через полицейский кордон. На ум пришла заключительная строчка детской потешки: «Вот возьму я острый меч – и головка твоя с плеч!» Он пошел по Адамс-роу. В подворотне трое парней избивали одного хиппи. Все трое бритоголовые, как монахи, на одном футболка с американским флагом. Кто они? Не моды, не рокеры, не тедди-бои. Били и пинали сосредоточенно, прицельно. Хиппи дрожащим клубком корчился на земле. Один из бритоголовых заметил Дина:

– Чё, и тебя отметелить? Щас сообразим, мудила…

Взвесив все за и против, Дин пошел дальше…

«…как трус». Дин вспоминает это в полицейском клоповнике где-то в пригороде Рима. На следующий день выяснилось, что Кенни арестован. Ему разбили нос. «А теперь моя очередь провести ночь в тюремной камере». Если бы Гарри Моффат сейчас увидел Дина, то лопнул бы со смеху. «Я ж говорил!» А может, и нет. За день до отъезда в Италию Дин получил письмо от Рэя. Знакомый из общества анонимных алкоголиков помог Гарри Моффату устроиться на работу. Ночным сторожем. Но его предупредили, что, если он сорвется и уйдет в запой, его тут же уволят. «А сейчас он несет ночной дозор. Как в песне Джаспера. Рэй говорит, что он сильно изменился. Может, Рэй прав. Может, я так долго на него злюсь, что, кроме злобы, ничего не замечаю».

Мимо Дина пролетает комар.

Садится на стену, совсем рядом с головой.

Дин прихлопывает его ладонью и рассматривает пятно на стене.

«А помнишь, как этот гад маму ремнем хлестал? Такое не простишь…»

Приносят обед – кружку растворимого супа. Какого именно, определить невозможно. Можно только надеяться, что в кружку не плюнули. На подносе лежит яблоко и три печенья, на которых выдавлено: «TARALUCCI». Печенья безвкусные, но сладковатые. К двери приближаются тяжелые шаги, в замке скрежещет ключ. Грузный надзиратель жестикулирует, велит Дину выходить:

– Veni.

– Меня выпустили? – с надеждой спрашивает Дин.

– Hai uno visitatore[134].

Комнату без окон – допросную – освещает флуоресцентная лампа, засиженная мухами, живыми и дохлыми. Дин сидит за столом. В одиночестве. За дверью слышен стрекот пишущей машинки. Двое смеются. Ковыляют минуты. Смех не смолкает. Дверь открывается.

– Мистер Мосс. – Англичанин в светлом костюме перебирает бумаги, глядит поверх очков в золотой оправе. – Меня зовут Мортон Симондс, из консульства ее величества.

«Из военных», – думает Дин.

– Добрый день, мистер Симондс.

– Добрый, но не для вас. – Он распрямляет плечи, разворачивает итальянскую газету, кладет ее перед Дином и указывает на фотографию. – Ваш мистер Фрэнкленд вряд ли добивался такой известности.

На снимке Дина Мосса в наручниках ведут по залу регистрации.

– Это центральная газета?

– Совершенно верно.

«В таком случае наш мистер Фрэнкленд с ума сойдет от радости».

– Хорошо, что меня сфотографировали в выгодном ракурсе.

Молчание.