Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

Очевидно, со слов Эверта приводилась информация о катастрофическом положении в германской партии: «Идет драчка всех против всех. Кучер [Тельман] опять не появлялся две недели… Здесь в Берлине вундеркинд [Нейман] строит против него козни. Картина ужасная. Ясно, что в этой обстановке шатания, пустая болтовня и прочее бездельничанье неизбежно и что всякое слово, немного разумное и толковое, производит сильнейшее действие». Грольман так и не смог убедить Эверта включиться в борьбу за влияние на Тельмана, да и сам видел, насколько мизерны шансы тех, кого он называл своими идейными друзьями. «Мы останемся в ближайшем будущем кучкой в буквальном смысле слова. Члены партии будут аполитично голосовать за все, что предложит Правление. Поэтому нужно иметь терпение, выявлять себя, не смазывать своей линии, не примазываться критически к другой»[1365].

Здравые мысли коминтерновского эмиссара, пришедшего в Коминтерн из аппарата разведки и прошедшего горнило московских интриг, так и не привели к реальным оппозиционным действиям даже в зарубежных компартиях, где возможности выразить свое мнение были несравненно больше, чем в Советском Союзе. Зато на его политической биографии был поставлен жирный крест. Вначале Грольмана перевели на должность простого курьера ОМС, откуда он, не проработав и месяца, был отчислен. В ходе партийной чистки, пришедшейся на этот месяц, ему пришлось оправдываться о происхождении злосчастного послания, адресат которого так и остался неизвестным. Стандартное признание ошибок и заблуждений не помогло — собравшиеся требовали, чтобы Грольман покаялся во всех смертных грехах. Их нападки венчало утверждение, что во время Шестого конгресса тот стал одним из создателей «правоуклонистской организации в Коминтерне» и ее члены, представлявшие около десятка европейских стран, «вели самую энергичную обработку делегации ВКП»[1366]. Как бы комично не звучали такие обвинения, они стоили карьеры, а впоследствии свободы всем, кто так или иначе соприкасался с Бухариным.

Документы, подобные письму Грольмана, десятками ложились на стол генсека и заставляли того верить в заговоры, которые плетутся вокруг него самого всегда и повсюду. Письмо было лишь капелькой в том потоке доносов на Бухарина и его соратников, которые летом 1929 года добирались до сталинского секретариата. Оно не было пущено в ход, однако именно генсек задавал тон кампании травли своего недавнего партнера. Любая попытка последнего оправдаться вызывала приступ гнева и ругань, как будто речь шла о закоренелом враге: «Оба письма Бухарина считаю жульническими. Этот кадетский приват-доцент, видимо, не понимает, что мошенническими письмами не проведешь большевиков. Типичный кадетский адвокат»[1367].

Отказ самого Бухарина от активного сопротивления вынудил Сталина не только растянуть процедуру его изгнания из высшего эшелона ВКП(б) и Коминтерна, но и сделать это, не прибегая к жестким и заметным внешнему миру репрессиям. Лишь 30 мая 1929 года «русская делегация» согласовала вопрос о том, как подать зарубежным компартиям его снятие с коминтерновской работы, утвержденное апрельским пленумом ЦК ВКП(б). Это решение следовало огласить на ближайшем заседании Президиума ИККИ, а на ближайшем пленуме ИККИ вывести Бухарина из состава Президиума[1368]. В соответствии с уставными нормами он оставался членом самого Исполкома до следующего конгресса Коминтерна, который состоится лишь в 1935 году.

Нашему герою предстояло не только унизительное покаяние за защиту устоев нэпа и покушение на сталинский авторитет, но и роль главного обвиняемого на третьем показательном процессе эпохи Большого террора. После ареста он сам столкнулся с той же «достоевщиной», о которой говорил после очной ставки с Радеком. Бухарин находился под следствием больше года, его тщательно готовили к судебному процессу, разрешая работать над литературными и философскими произведениями[1369]. Он неоднократно обращался к Сталину с покаянными письмами, прося о пощаде, предлагая использовать свои знания где-нибудь на краю света, где он будет жить под другим именем.

В этих письмах, которые отражали духовные метания растерзанного ложью человека, можно встретить и трезвые размышления о происходящем, и признание того, что сам он является соучастником преступного действа, невиданного в мировой истории: «…у меня сердце обливается горячей струёю крови, когда я подумаю, что ты можешь верить в мои преступления и в глубине души сам думаешь, что я во всех ужасах действительно виновен. Тогда что же выходит? Что я сам помогаю лишаться ряда людей (начиная с себя самого!), то есть делаю заведомое зло! Тогда это ничем не оправдано. И всё путается у меня в голове, и хочется на крик кричать и биться головою о стенку: ведь я же становлюсь причиной гибели других. Что же делать?»[1370]