Утопленница

Говард Филлипс Лавкрафт (1890–1937), писатель-затворник, живший здесь, в Провиденсе (кстати, мой дальний родственник), однажды написал: «Страх – самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх – страх неведомого». Я никогда особо не любила Лавкрафта. Стиль у него слишком вычурный, а его рассказы я нахожу глупыми. Но Абалин была поклонницей его творчества. Как бы то ни было, насчёт нашего страха перед неведомым он не ошибался. Мало того, он попал в самую точку.

– Что с тобой происходит? – напечатала Имп. – Ты теряешь меня. Вы с Евой Кэннинг сидели на скамейке в музее, и сначала она была там, а потом вдруг исчезла. Сначала смотритель её видел, а потом вдруг выяснилось, что нет. И она совершенно не скрывалась. Ты видела её так же ясно, как божий день. Бледная блондинка в красном платье и кожаных сандалиях. Женщина с бледной кожей и васильково-голубыми глазами, которая сидела рядом, а затем наклонилась и прикоснулась к тебе. Она ничего не скрывала.

Нет, нет.

Это ложь. То, что она позволила мне увидеть, было чем-то вроде осязаемой, банальной, уязвимой плоти акулы, которую мы увидели в «Челюстях». Она показала мне её, дабы скрыть нечто совершенно иное, как в той сцене в начале фильма, маскируя некое создание, скрывающееся под поверхностью её кожи. В тот вечер она в третий раз пришла ко мне в женском обличье, поскольку, как мне кажется, понимала, что я ещё не готова узреть её истинную суть. Правда о ней была мне тогда неведома и в конечном счёте останется такой навсегда. Очень скоро она раскроет мне тайну, которую я смогла осознать лишь частично, но в суть которой мне никогда по-настоящему не проникнуть. Неведомое не объять скудным человеческим разумом. Ева Кэннинг хорошо меня этому научила.

Говорит треска улитке: «Побыстрей, дружок, иди!
Мне на хвост дельфин наступит – он плетётся позади».

Имп застучала по клавишам печатной машинки:

– Тем вечером в музее, хоть она и скрыла свой истинный облик, но не лгала тебе. Она ответила на все твои вопросы. И предупредила о грядущих событиях, пускай даже в завуалированной форме. По меньшей мере, это определённый парадокс.

Так печатает Имп. Так печатаю я.

– Я тоже это понимаю.

Хочешь, можешь, можешь,
хочешь ты пуститься с нами в пляс?

Возможно, последние несколько страниц мне следует разорвать на мелкие клочки. Может быть, я не имею ни малейшего представления о том, что пытаюсь написать. Либо мне нужно провести ещё много дней, отшлифовывая предложение за предложением, не решаясь увязать их в единое повествование, пока я не смогу безошибочно подобрать в них каждое слово.

Я даже не уверена, мой ли собственный голос нашёптывает мне эти строки. Очень скоро, рассказывая свою историю с привидениями, я признаюсь Абалин, что не уверена в том, свой ли собственный голос я сейчас слышу.

Хочешь ты пуститься с нами в пляс, Розмари-Энн? В ту последнюю ночь в больнице не посетила ли тебя сирена, рассказав, как восхитительно будет, если нас забросят в море и умчит нас вал морской? Ты это слышала?

– Итак, Салтоншталль отправился к реке Блэкстоун и стал свидетелем какого-то происшествия, воспоминания о котором преследовали его потом до конца жизни. – Я написала это много страниц назад, когда была уверена, что не смогу так далеко забраться со своей историей с привидениями. Мне нужно вернуться к тому, что увидел Салтоншталль, прежде чем переходить к худшему. Я имею в виду, к худшему из первого воплощения преследующего меня наваждения.