Утраченное кафе «У Шиндлеров»

Патриоты? Почему только патриоты? Понятно, если выбирать, то быть патриотом прекрасно, но, по определению, никак нельзя выбирать, будешь ли ты заключенным исправительно-трудового лагеря, евреем, гомосексуалом или душевнобольным. Почему те, кто заказывал эту плиту, так стыдливо умалчивают о том, какие люди оказывались здесь? Почему нет имен двух с лишним сотен погибших здесь?

Из книги Брейта я узнаю, что на самом-то деле здесь было три лагеря общей площадью больше двух футбольных полей. С 1941 по 1945 год они работали вдали от любопытных глаз. Райхенау соседствовал с хорошо известной таверной «Сандвирт», и просто не может быть, что ни один ее посетитель ничего не заметил. Но, когда я расспрашиваю своих инсбрукских друзей, оказывается, что мало кто из них слышал о лагере и никто не был на том месте, где он находился. Как будто ничего такого и не было в истории Инсбрука.

А мне это странно потому, что в последний период своего существования Райхенау оказался перевалочным пунктом для 139 именитых заключенных. В апреле 1945 года несколько человек (в том числе и Гофер) напели Гитлеру в уши, что Тироль можно удержать, подобно горной крепости, и продолжить борьбу уже оттуда, и поэтому особо ценных заключенных из семнадцати стран рассадили по автобусам и отправили в Инсбрук. Наверное, из них планировали сделать заложников, из-за которых можно было бы поторговаться на переговорах с союзниками.

Среди них были последний до аншлюса канцлер Австрии Курт фон Шушниг с женой Верой, бывший премьер-министр Франции (а потом и президент) Леон Блюм с женой Жанной, принц Ксавье Бурбон-Пармский и человек десять из семьи Клауса Шенка, графа фон Штауфенберга, чей портфель, начиненный взрывчаткой, 20 июля 1944 года чуть не отправил Гитлера к праотцам. Эти последние были арестованы согласно нацистскому принципу коллективной семейной ответственности. Оказались в лагере и тринадцать британских военнослужащих.

46. Марта Зальцер

Поэтому всех этих VIP-персон перевели в Южный Тироль, в гостиницу, откуда – после нескольких тревожных дней в мае 1945 года, когда было совершенно неизвестно, что их ждет: расстрел перепуганными, нервными охранниками или освобождение, – их в конце концов передали американцам.

Куцый памятник с уклончивой надписью, установленный в Райхенау, приводит меня в бешенство. Я пристаю к историкам Инсбрука, можно ли как-то его улучшить. Все соглашаются, что он ни о чем не говорит, но, кажется, никто и не думает, как сделать его более выразительным. Это никого не волнует. От меня как будто отмахиваются.

Ладно, пусть о Райхенау почти совсем не помнят, но я решительно против того, чтобы Эгон, Марта, Зигфрид и София затерялись где-то в анналах истории. Я знаю, что мне нужно придумать, как спасти их от исчезновения.

Но больше всего я думаю о тех письмах, которыми в 1939 году София и Марта отважно обменивались с Куртом, своим внуком и племянником; эмоциональная связь соединяла поколения, и границы ей не мешали. Я представляю, как боялся и волновался Курт, когда отправлял им письма, но не получал ответов. Мне интересно, как Курт, которому в 1946 году исполнился 21 год, отнесся к сообщению Эрвина о том, что его добрейшие бабушка и тетка были убиты.

Я теперь понимаю, почему Курт держал на прикроватном столике фотографию Софии, читающей книгу на скамейке в Игльсе, и почему в его голосе слышалась печаль, когда он объяснял, кто это такая, – и при этом ни слова не говорил о том, что с ней произошло. Чувствовал ли он себя ответственным? Определила ли их смерть его отношение к правде и сформировала ли характер: ему стало совершенно до лампочки, говорил он нам правду или врал?

Дома, в Лондоне, я снова возвращаюсь к семейным фотографиям, которые дал мне Том Зальцер. Среди них есть парадный портрет семи членов семьи, сделанный до Первой мировой войны. Есть и более поздний снимок Марты средних лет: на ее губах играет тонкая улыбка, она смотрит прямо в камеру – а вот теперь и на меня. На ней черное бархатное платье простого покроя, в руках – нечто вроде муфты из темного меха. Стиль очень сдержанный, совсем не такой, как у расшитого бисером платья сложного кроя, в котором она запечатлена на более раннем портрете. Я представляю себе, как тщательно она выбирала материал из запасов Зигфрида и как заказывала это платье местной портнихе.

Можете ли вы через старые снимки установить связь с теми, кого никогда в жизни не видели? Я вот точно могу. На этом портрете у Марты добрые, задумчивые глаза. Он стоит на моем рабочем столе в Лондоне, и когда я сгибаюсь под тяжестью какого-то особенно трудного дела, то смотрю на него.

И Марта как будто приглашает меня рассказать ее историю.

20 Гость гауляйтера

Небо над Инсбруком, 25 февраля 1945 года