Утраченное Просвещение: Золотой век Центральной Азии от арабского завоевания до времен Тамерлана

Всю жизнь Навои писал стихи, снискавшие такую же славу, как и его гражданская деятельность. Это был период, когда десятки людей любого общественного положения развлекались, сочиняя длинные стихотворения – касыды. Книжник из Самарканда собрал антологию, охватывающую не менее 350 авторов того времени[1405]. «Чрезвычайно претенциозные» – один из наиболее мягких эпитетов, используемых современными критиками для описания большинства этих стихов[1406]. Но Навои отличался от большинства поэтов, и для этого были серьезные причины: перед ним был пример великого поэта предыдущего поколения Нуриддина Джами (1414–1492).

Как и Навои, Джами был известной публичной фигурой благодаря ведущей роли, которую он играл в суфийском братстве Накшбандия в столице. Он родился в городке близ Герата, но окончил медресе Улугбека в Самарканде и остался в этом городе, чтобы вступить в суфийское братство (тарикат). По возвращении в Герат он работал над расширением братства и познакомился с Навои, когда тот появился среди желающих присоединиться. Навои приняли в Накшбандию, но тот не перестал участвовать в политике, заниматься всеми видами искусства, особенно музыкой и каллиграфией, а также вступать в близкие отношения, обычно с молодыми рабами[1407]. Тем временем Джами писал на такие разнообразные темы, как история и оросительные технологии, в дополнение к фундаментальным работам на духовные темы, в том числе о суфизме. Он снова и снова возвращался к силе любви и божественного милосердия, роли чудесного в человеческих делах, святости и вездесущему присутствию Бога в мире[1408]. Он также составил обширный сборник под названием «Дуновение дружбы из обители святости» – биографии более чем 900 великих суфийских учителей, большинство из которых были уроженцами Центральной Азии. Написанный изящной и легкочитаемой прозой, сборник стал эталоном жанра.

Джами был профессиональным поэтом, успешно работавшим во всех жанрах: от эпоса до мистических аллегорий. Его полные символики работы, с одной стороны, просты и понятны как суфийские упражнения, с другой – заставляют читателя выйти за границы собственного понимания. Особенно примечательны стихотворные циклы, изображающие стадии жизни. Навои хорошо знал взгляды Джами по данной теме и разделял путь к духовному просвещению, который они воплощали. Он применил эти идеи в своей поэзии, когда свел работу всей своей жизни в четыре последовательных дивана, или собрания, и озаглавил каждый согласно этапам жизни: от детства до старости.

Ни Джами, ни Навои не стеснялись черпать вдохновение у других поэтов и пересказывать их истории своим языком. Так, когда Навои исполнилось семь лет, он познакомился с длинной поэмой Аттара «Беседа птиц». Он полюбил эту работу и позже создал свой аналог. Величайшим достижением Навои было то, что он переписал ее не на персидском языке, на котором бегло писал и говорил, а на своем родном чагатайском.

Никакой аспект деятельности Навои не удостоился такой благосклонной оценки в его дни и не имел более продолжительного влияния в будущем, как поддержка чагатайского языка. Потомок уйгурских тюрков, Навои вырос носителем того тюркского языка, который успешно адаптировался к западноевразийской письменной и административной культуре. Но ни один крупный писатель не использовал чагатайский для поэзии в западном понимании. Навои работал над этим продуктивно и упорно всю свою жизнь. Он трудился в различных поэтических формах и жанрах, и язык практически всех его сочинений был доступен для читателей за пределами дворца, благодаря чему Навои занял ключевое место в истории тюркской литературы и заслужил статус национального поэта узбеков.

В последний год жизни Навои страстно выступил в защиту родного чагатайского языка, противопоставляя его персидскому, на котором говорило большинство придворных[1409]. Постоянные ссылки на собственный опыт по всему тексту придавали этой работе характер апологии. В некоторых местах Навои прибегал к откровенно сомнительным аргументам. Например, тот факт, что тюркские языки имеют множество вариантов для слов «седло» и «утка», в то время как в персидском есть только одно слово для каждого, не умаляет ценности персидского языка для поэзии. Так же как и большое количество заимствованных слов в персидском, на самом деле они способствуют гибкости и выразительности языка.

Но невероятная страсть и упорство, с которыми Навои защищал тюркские языки, добавляли силы его аргументам. Никто со времен Махмуда аль-Кашгари не делал это настолько прямо, и никакой тюркоязычный поэт со времен Юсуфа Баласагуни не сражался так яростно за родной язык. То, что Навои в отличие от аль-Кашгари или Баласагуни был влиятельным придворным и пытался «достучаться» до таких же представителей знати, добавляло вес его аргументам. Неудивительно, что Навои был основателем целой школы тюркских поэтов, которая существует и сейчас, и что и его имя, и его поэзию все еще почитают там, где говорят на тюркских языках.

Конец эстетичного века