Утренняя заря

— Я твоя, несмотря ни на что. Посмотри на меня, ну чего ты хмуришься? Что в том плохого, что я хочу тебе показать себя? Скажи, красивая я? Это я для тебя такая красивая. Люби меня, Ферко!

А Ферко был готов ради нее на все. Рядом с ней он забыл обо всем на свете. И даже о том, что только что терзало его.

А ее жалобы? Обнимая Ферко, она не забыла и о жалобах, говоря, что она тут в отсутствие мужа работает, старается. А что получает взамен? Какую-то рабскую жизнь, словно она в тюрьме находится.

Бедная мама!

Какой счастливый вид был у нее, когда Ферко вышел из спальни прямо к ней в кухню, не закрыв по настоянию Рике дверь. Мама не подозревала ничего дурного, она была счастлива от сознания того, что ее сын дома и она может смотреть на него, заботиться о нем.

— Сейчас я напеку тебе блинчиков с мясом, — сказала она сыну. — Твоих любимых. Ах, как же ты осунулся, как похудел, Ферко! Если бы я могла быть рядом с тобой, то кормила бы тебя не так…

— Что ты все о еде да о еде, мама! Я о ней и не думаю вовсе.

Мать поставила сковородку с блинчиками в духовку, чтобы они получше зарумянились. Спохватившись, она спросила сына:

— А о чем же ты думаешь, сынок?

— О Рике.

— Ну вот! — По лицу матери пробежало нечто похожее на радость. — Поругались?..

— Да нет, что ты! — раздраженно бросил Ферко. — Чего ради нам ссориться? Просто она мне жаловалась.

— Жаловалась? На что или на кого?

— Так, вообще… и… на тебя тоже.

— И на меня? — удивилась мать. — Это странно. Что же она против меня имеет?

— Ты ее постоянно расстраиваешь.

— Она так и сказала?

В этот момент в дверях показалась Рике. Она кивнула. На ней был халатик, который она слегка запахнула красивым, но несколько театральным жестом. Раньше этот жест ему нравился, но теперь он понимал, что она делает это для того, чтобы продемонстрировать свое красивое тело.

Мама как стояла, так и осталась стоять перед плитой, затем поправила пламя горелки.

— Это не беда, — сказала она наконец. — Меня беспокоит другое. Важно, чтобы я поладила с Рике, а не она со мной.

— Это как же нужно понимать?

— Как сказала, так и понимай. Спрашиваешь, какие заботы могут быть у нее со мной? Да никаких. Абсолютно никаких, сынок. Она собственное белье и то сама не стирает, все я да я. Ей ни готовить не нужно, ни стирать, ни убирать — ничего. Мне она и стула не поставит. Денег мне она из своей зарплаты не дает, тратит их на свои наряды. Много она получает или мало, я не знаю, а только до сих пор она мне и одного филлера не дала.

— Ну и пусть не дает! Пусть одевается на них.

— Хорошо, пусть не дает. Есть у меня еще кое-какие сбережения, оставшиеся от продажи дома. Да пока… я и сама еще могу работать, ухаживать за больными. Вот поэтому-то меня и разбирает любопытство: какие же, собственно, у нее ко мне могут быть еще претензии?

— Ты… смотришь на нее как на ребенка. Чтобы она ни делала, ты следишь за каждым ее шагом: когда она уходит, когда приходит.

В этот момент мать отвернулась от плиты и обиженно произнесла:

— Ты ведь сам просил меня об этом. Разве не так? Вспомни-ка, о чем ты просил меня, когда уходил в армию. И о чем просил позже, в день принятия военной присяги, когда я приезжала к тебе в часть. Ты говорил, чтобы я смотрела за Рике, берегла ее, берегла пуще зеницы ока. Не так ли?

— Так-то оно так, но…

— Никаких «но»! — перебила сына мать. — Держать ее на цепи я не могу, за подол держать — тем более. Если женщина распутная, ее и целый отряд телохранителей не убережет.

— Это ты о ком? О Рике? Отвечай, о ней или нет?

— Ты муж, тебе и знать нужно, на какой женщине ты женился… Я ее до сих пор ни единым словом не обидела — ни в глаза, ни за глаза. Да и сейчас не обижаю.

— Ты ее ненавидишь. Так ненавидишь, что готова даже задушить. Это у тебя как болезнь, и Рике чувствует это. Вот почему жить с тобой для нее равносильно аду.

— А мне? — печально спросила мать. — Мне-то каково? Если бы не ты, Ферко, я бы давным-давно, еще в самом начале… Боже! Блинчики!

Мать бросилась к духовке, открыла ее — и оттуда повалил черный дым.

— Сгорели мои блинчики! — воскликнула она, вытаскивая сковородку из духовки. — Что теперь делать?! Чем тебя покормить другим, сынок? Чего тебе дать?

— Ничего. Ничего мне не надо… Только оставь Рике в покое. А если уж ты так ее ненавидишь, что и сама с собой не справишься, то уезжай отсюда.

Мать медленно поставила сковородку и, схватившись руками за край стола, чтобы не упасть, спросила:

— Я? Из собственной-то квартиры? В уме ли ты, сынок? Уж не заговорила ли она тебя, Ферко?

— Квартира эта моя: ты же для меня ее купила. На мое имя записала.

— Твоя, сынок, твоя.

— Ну так вот…

— Выходит… ты меня выгоняешь? И ты можешь это сделать? Значит, я для тебя всего лишь плохая служанка? Пожалеешь ты об этом, сынок, пожалеешь и плакать будешь, когда останешься один.

15

Сознание того, что мать оказалась сто раз права, болью отозвалось в сердце Ферко. Кровь отхлынула от его лица — он смертельно побледнел. Голова у него закружилась, и слова подполковника доносились до него словно сквозь стену.