Утренний свет

— Страшусь нынче весь день, — горестно призналась мать. — Сами-то мы попривыкли, насколько душа терпит… А как тебя в подпол спустила, ну, скажи, места себе не найду, словно у меня за плечами все время стоит кто-то…

Партизан посмеивался, то и дело пристально оглядываясь на окно, выходившее во двор. Ел он быстро, жадно, просил прощенья и снова лез в чугун. Насытившись, рассказал наконец про Димитрия.

— Увел он меня сразу в кусты, стал спрашивать. Я ему сразу про сынишку… самый тяжелый камень выложил. Вижу, побелел весь. «Вылечим», — говорит. Ну, потом, конечно, про отца сказал. Тут он молчал долго. Ветка у него вязовая в руках была — изгрыз всю. «Зря, говорит, отца застрелили, не успел он ничего понять. Если бы, говорит, не застрелили, может быть, от этого дня и началась бы его настоящая жизнь». Вы бы его, матушка, не узнали, Митю-то: в бороде он. Черная борода и прямо от ушей растет.

— Значит, на отца стал похожий, — задумчиво уронила мать.

— Ей вот, сестренке, велел сказать: не боится — пусть идет. Впрочем, говорит, как мать скажет. Очень он вас уважает.

— А я уж и собрала ее, благословила, — так же, словно невзначай, проговорила мать, и парень быстро, пристально взглянул на Клавдию.

На улице стемнело. Мать первая встала из-за стола, обняла и поцеловала сначала дочь, потом партизана и подала Клавдии плотный темный мешок с наплечным ремнем. Все вышли в сени. Тут, в полной тьме, произошло последнее расставанье. Клавдия порывисто ткнулась лицом в плечо матери, поцеловала ее куда-то в подбородок.

Оторвалась со стоном, горестным, но тихим.

Мать отворила дверь, постояла на крыльце и сделала знак: идите.

Партизан, а за ним Клавдия скользнули с крыльца и пропали в яблоневом саду у соседей.

Мать долго стояла, опустив голову, не шевелясь, потом тяжело взошла по ступеням и медленно задвинула засов.

1944—1970

УТРЕННИЙ СВЕТ

I

Москва показалась на рассвете.

Пароход остановился перед тяжелыми воротами шлюза и стал медленно подниматься на журчащей, мутной воде, — Вера напряженно и чуть тревожно смотрела, как в клокочущую пучину постепенно уходят бетонные стены, промасленные и будто запотелые.

— Москва, смотрите, Москва! — раздался за спиной чей-то восторженный, почти испуганный возглас.

«Где? Где?» — едва не крикнула Вера, но вовремя сдержалась.

Москва неторопливо, почти торжественно разворачивалась перед нею в ясном, голубоватом свете весеннего утра, огромная, пестрая, привычная. Нет, не совсем привычная, а неуловимо в чем-то изменившаяся.

Пароход приближался к пристани. На сером асфальте берега толпились встречающие, их было совсем немного. Высокая женщина стояла впереди, отдельно от всех, над ее головой трепыхался белый платочек. Еще бросался в глаза какой-то военный, приветственно размахивающий пилоткой. Вера сразу увидела и поняла, что ее Петра нет. Не успел, значит, приехать с фронта.

Она вышла почти что последнею. С трудом пробившись сквозь радостно-бесцеремонную толпу, прошагала в скверик возле пристани и обессиленно опустилась на покривившуюся, облупленную скамью. Надо было унять сердце, немного прийти в себя. Она одна, одна, — нет с ней ее Петра, нет и никогда не будет сына.

Мальчик в солдатской шинели — таким она видела Леню в последний раз, перед отъездом своим на Урал. Видела и больше не увидит. Никогда, никогда не увидит.

Она подняла голову, вытерла глаза. Прямо перед ней стоял стройный тополек. «Весна…» — тоскливо удивилась Вера и опять вытерла глаза. Тополек радостно и наивно показал ей свои яркие, младенчески сморщенные листочки.

Пристань опустела и жила теперь обычной, будничной жизнью: где-то далеко перекликались голоса, где-то натужно скрипела лебедка и глухо урчала грузовая машина. Вера откинулась на спинку скамьи и закрыла глаза. Ей-то некуда торопиться, никто ее не ждет.

Внезапно припомнилась другая весна, ставшая уже недостоверно-далекой. Это перед самой войной было: Петр сидел тогда над своими чертежами, а Леня сдавал экзамены на аттестат зрелости. «Мои мужчины!» — с гордостью говорила она, хотя Леня был еще мальчишкой, самым озорным во дворе. Мужать ему пришлось после, когда он надел солдатскую шинель…

Вера с трудом подавила стон. В то же мгновение в ушах резко и требовательно прозвенел трамвай. Надо идти. Вера не знала, как она переступит порог пустой квартиры, но идти все-таки надо…

Трамвай довез ее до знакомой остановки, и она покорно, как бы обреченно, зашагала по бульвару. Голову подняла, только когда должен был показаться их дом.

Да, вот он. Сквозь негустую, еще радужную листву сада мелькнули белые колонны, испятнанные выцветшей камуфляжной окраской. Не совладав с дыханием, Вера опустилась на скамью. Озабоченные, суровые люди торопливо сновали мимо, на нее никто даже не посмотрел. Она встала и быстро, не оглядываясь, перешла через улицу.

Во дворе ее все-таки заметили.