Утренний свет

Вера слабо улыбнулась, стараясь подавить, отодвинуть, запретить себе другое воспоминание. Ведь Леня тоже… Но воспоминание тотчас же опалило ее: Леня, ее мальчик, гибкий, как тростинка, принимает на себя мяч, серые милые глаза его щурятся, и русый тугой завиток на виске золотисто блестит на солнце.

Долгая, острая боль опять пронзила ее всю, свет кругом померк, и она вдруг осталась одна в пустой глухоте горя. Она даже головой затрясла: не надо, нет, не надо! Почему сын вспоминается ей маленький, это ведь больнее, еще больнее!

Но прошла секунда, другая, и к Вере понемногу стали возвращаться звуки, свет солнца, ветер, бережно шевеливший волосы.

Она выпрямилась, провела рукой по лицу.

Евдокия Ивановна по-прежнему возилась на грядке с рассадой, на поникших листочках светились капли воды. Дети кричали где-то в глубине сада. Вера глядела не отрываясь в солнечный простор двора, — ей показалось, что в раскрытых воротах сейчас появится Петр. Она даже встала, подумав, что надо его встретить. Но именно в этот момент Евдокия Степановна поднялась, отряхнула руки и направилась к цветничку.

Они уселись рядом на низкой скамеечке. Евдокия Степановна взглянула на Веру маленькими, глубоко запавшими глазками.

— Приехала, значит… Ну, ничего.

Вера не нашлась что ответить, только прикусила губу и отвернулась.

— Ничего, — сурово, не успокаивая и словно не жалея, повторила Евдокия Степановна, — передохнешь, в квартире уберешься, и надо тебе на люди выходить.

Вера опять промолчала. Эта женщина так смело и прямо притрагивается к ее боли! По какому праву? Она вопросительно взглянула на швею.

— Одна будешь сидеть — никто тебе не откликнется в пустоте-то, — тихо, глядя прямо перед собой, сказала швея. — Не затаивай беду, она, как ржа, разъедать будет.

Она скорбно подняла реденькие брови и вздохнула.

— Люди, может, и не скажут ничего. Один на тебя взглянет, другой за руку возьмет.

— Дуняша… — Вера задохнулась от слез, мучительно стоявших у нее в горле. — Дуняша, если бы так было!

— Так оно и есть.

Она, как видно, неспроста говорила. Но что же у нее-то могло случиться? Овдовевшая в молодости, она работала в швейной мастерской и мирно воспитывала единственную дочку… Как же звали ее девочку или теперь уже девушку?

— А главное — себя надо занять, — строго и как будто даже недоброжелательно проговорила Евдокия Степановна. — Да ведь и придется: до прописки только погуляешь, а потом мобилизуют.

— Мне аттестата хватит, — горестно ответила Вера. — Много ли одной надо…

— Нельзя тебе одной. После такой-то семьи… Стены съедят. Слушай-ка, иди к нам в мастерскую, а?

— Не работала я никогда так-то. Не сумею.

— Сумеешь, чего испугалась? — усмехнулась Евдокия Степановна. — У нас почти все от кастрюлек пришли. Ну, чего ты на меня смотришь? — Тонкие губы Евдокии Степановны горько дрогнули. — Вот я первая такая, как ты. Ирку-то мою помнишь? Иль уж забыла?

Вера с необычайной ясностью вспомнила дочь швеи Ирочку, ее тоненькое, милое личико…

— Без вести… Целый уж год разыскиваю, — сказала Евдокия Степановна и с силой прижала к груди сухой, темный кулак: верно, очень у нее заколотилось сердце. — Парень гибнет — это все-таки… А тут ведь девчон… девчонка. — Голос у Евдокии Степановны потускнел от слез. — Для нее и на свете-то жила. Доброволицей Ира пошла, связисткой.

Они помолчали, словно бы помянув милую девушку Ирину. Но, быть может, она и жива? Как это трудно — ждать и не ждать, надеяться и отучать себя от надежды, от желаннейшего чуда надежды.

Когда Вера подняла голову, Евдокия Степановна глядела мимо нее, на серые громады домов, среди которых еще просачивались последние лучи солнца.

— Ну, нас этим не свалишь, — медленно проговорила она.

Вера смотрела на Евдокию с удивлением и нежностью. Ей хотелось взять и крепко пожать ее темные, натруженные руки. Вместо этого она сказала неловким, деревянным голосом:

— Я подумаю о мастерской, Дуняша… — Она хотела прибавить «милая», но не сумела.

— Отдохни, приберись. На той неделе утречком как-нибудь зайду за тобой. Спишь-то поздно?

Значит, и думать было нечего! Евдокия Степановна считала вопрос решенным. Может быть, так и лучше…

Они расстались у парадного, и Вера еще долго стояла, раздумывая, около своей двери. Вот она и услышала смех детей, и посидела в цветнике над бомбоубежищем. Ей и в самом деле не так уж страшно теперь войти в сиротскую свою квартиру.

II

Вера проснулась от ощущения, что над ней кто-то стоит. Она открыла глаза и увидела мужа в военной фуражке, странно изменившей его лицо, запыленное и темное от загара.

Вера села и протянула к нему руки.

Ей казалось — сейчас заплачет, упадет к нему на грудь. Но она только вскрикнула:

— Петя! — и, вскочив, помогла ему раздеться.

— Тебе умыться, умыться надо! — слышала она свой торопливый, вздрагивающий голос. — Возьми вон там полотенце, я сейчас завтрак приготовлю.