Утренний свет

В коридоре она постучала к бабушке. Галя уже спала. Бабушка, выслушав краткую историю Сережи, сказала с уверенностью:

— Теперь ему водочка нужна. Ты его не утешай, не останавливай. Заплачет — пусть плачет, ругаться зачнет — пусть поругается. Ему теперь с самим собой счет свести надо…

Бабушка пошуршала чем-то в темноте и сунула в руки Вере теплую бутылку.

Сережа пил молча, почти не закусывая, и был все еще бледен. Вера пригубливала свою рюмку, нерешительно улыбалась и вспоминала его, Сережу, и Катеньку — какими они были до войны.

Сережа был юный увалень, толстогубый, смешливый, конфузливый. Во дворе почему-то относились к нему со снисходительным добродушием и справедливо считали, что главная у них в семье Катенька.

И вот теперь он сидел перед Верой — худой, скуластый, суровый, с таким же, как у Петра, пронзительным взглядом человека войны, с жестким, обветренным ртом, в котором уже не было ничего юношеского. На лбу у него пролегли глубокие морщины, — они рассекали лоб не вдоль, как обычно, а поперек. И все-таки в цветничке, пока он не знал про беду с Катенькой, он еще был похож на прежнего Сережу.

Вера неприязненно вспоминала и Катеньку — в ее ярких халатиках, девически тоненькую, с каштановыми, очень густыми волосами и смуглым, скуластым лицом. Глаза у нее были красивые, темные, смешливые. Катенька любовно следила за собой и знала, что ей решительно нельзя смеяться «во весь рот»: глаза тонули в скулах, и лицо становилось совершенно круглым. А если все-таки не могла удержаться и смеялась, то непременно закидывала голову или кокетливо прикрывалась рукавом.

В сущности, Катенька была доброй женщиной, способной на сочувствие людскому горю, но доброта эта была какая-то неровная, безалаберная, и люди инстинктивно угадывали, что главное в ней — любовь к себе. «В свое чрево живет, гладкая», — говорили о ней женщины во дворе.

…Сережа долго сидел над рюмкой, тяжело опустив голову, и Вера уже подумала, что он задремал. Но вдруг он поднял глаза, странно посветлевшие, неподвижные, и сипло повторил:

— Я ведь не пьяный, Вера Николаевна. Извините.

— Вы бы закусили, Сережа…

Он, должно быть, не понял, что сказано, и продолжал смотреть на нее со странной сосредоточенностью.

— Там у нас в землянке… всякие разговоры случались. Мужские, понимаете, разговоры… Но! — Он поднял длинный палец и угрожающе нахмурился; мускулы лица уже не подчинялись ему, и он только жалко скривился. — У каждого — слышите? — у каждого из нас была вот такая карточка…

Он не сразу нашарил пуговицу на боковом кармане, выхватил оттуда маленькую карточку и с силой шлепнул ею о стол. С карточки улыбалась Катенька.

— Вот такая карточка. И никто — слышите? — никто не смел смеяться. Святыня!

Сережа уронил голову и заскрипел зубами.

— Я бы… я… — шепотом сказал он, — я бы ударил лучшего моего товарища… да! — он вскинул искаженное лицо, — если б он посмел именем моей Катерины, т о й…

Вера боялась пошевелиться. Может быть, Сережу следовало оставить одного, но как это сделать?

— Позовите мне эту… Катерину Ивановну. А  э т о т  кто? Кто? Почему вы молчите? — неожиданно крикнул он.

— Не нужно, Сережа. Хотите, я воды принесу?

— Хочу воды, — тихо согласился Сережа. Но когда Вера поднялась, снова закричал: — А вы, Вера Николаевна? Смотрите, разыщу Петра…

— Он у меня только что был. Я воды принесу.

— Извините.

Сережа грузно опустил голову, и больше Вера не дождалась от него ни слова.

Она принесла и поставила на стол кружку холодной воды. Бесшумно убрав посуду, приготовила постель и ушла, оставив дверь открытой.

Она слышала, как Сережа что-то бормотал, вскрикивал, ходил по комнате, шелестя бумагой.

Потом все затихло.

Вера со страхом подумала, что утром Сережа может встретиться с Катенькой: старательная комендантша рано появлялась во дворе.

Еще не совсем рассвело, когда Сережа, слегка опухший, но аккуратно подтянутый и очень серьезный, вышел из комнаты.

Он сказал, что отправляется на вокзал.

— Это у нас поощряется — досрочно возвращаться из отпуска. — Он смущенно потеребил ремень портупеи и прибавил: — Я там насорил, Вера Николаевна. Куда бумагу выбросить?

— Пустяки, уберу.

Он быстро, пристально глянул на нее.

— Нет, позвольте, я сам.

Вера открыла дверцу кафельной голландки.

Сережа бросил бумажки, выпрямился, поцеловал ей руку, постоял, нахлобучил фуражку и шагнул к двери, но вернулся и все так же молча еще раз сжал и поцеловал ей руку.

— Пишите, Сережа.

— Н-не знаю…

— Ну, не пишите. В самом деле, не пишите, — это я так сказала, по привычке.

Она вышла за ним в коридор и слышала, как он тяжело и отчетливо прошагал по двору. Значит, никого не встретил.

Прибирая постель в комнате сына, Вера заметила под подушкой клочки порванной бумаги. Их тоже следовало бросить в печку. Но Вера вдруг принялась подбирать бумажки, одну к другой, словно частицы мозаики.

Это были стихи, написанные Сережей на войне, о  т о й  Катерине…

И вот наконец перед ней лежало все стихотворение — на перемятой, со следами пепла, исступленно искромсанной бумаге.