Утренний свет

Не веря себе, Вера подняла голову. Перед Марьей Николаевной лежал белый, неровно надорванный конверт и смятый листок письма. Крепко прикусив губу, Марья Николаевна смотрела куда-то в угол; по бледному лицу, страдальчески искажая его, проходили судороги сдерживаемого плача.

Вера замерла, боясь выдать себя даже дыханием. Что могло случиться у Марьи Николаевны, чье счастливое благополучие было таким утешительным, таким радостно-прочным в глазах всех мастериц этого подвала? Неужели письмо это — с фронта?.. Муж?

У Марьи Николаевны было двое ребятишек-подростков, по которым с первого же взгляда видно было, что выросли они в спокойной, крепкой, любящей семье. Муж ее, майор-артиллерист, писал ей часто. Когда то одна, то другая работница спрашивала: «Ну как, пишет?» — все были уверены, что ответ будет только утвердительный…

Что же, что же могло случиться с этой хорошей женщиной? Вчера она была по-обычному приветливой и бодрой… Может, подойти к ней сейчас? Или совсем затаиться?

Пока Вера колебалась и раздумывала, Марья Николаевна тихо встала, вложила письмо в конверт, подержала обеими руками и бережно спрятала на груди. Потом пригладила волосы и, снова приостановившись на минуту, вынула шпильки, расплела косу и вся скрылась под тяжелыми русыми волнами волос.

Неторопливо и тщательно, она привела себя в порядок и тихонько, боясь, очевидно, разбудить Веру, окликнула Евдокию Степановну.

— Запри за мной, — сказала она, когда та подняла взлохмаченную голову.

Обе молча прошли до дверей, и тут Евдокия Степановна громко зашептала:

— Ну, придумала?

— Нет.

— Тут ничего и не придумаешь.

Марья Николаевна тяжело опустила голову и взглянула на бригадиршу исподлобья:

— Здесь нельзя показывать… и в доме нельзя.

Евдокия Степановна обняла Марью Николаевну и притянула ее к себе.

— Слушай-ка, а я думаю: живой он останется. А?

— И я… думаю так, — через силу шепнула Марья Николаевна.

— Твое сердце вернее моего чует: останется, увидишь!

— Ну… спасибо тебе, Дуняша.

— А ежели чего… — Евдокия Степановна вяло взмахнула ладошкой, слова у нее не шли, — ногу там иль чего порушат… неужто не примешь?

Марья Николаевна всплеснула руками:

— Господи! Да для меня и мысли такой не существует! Только б живой…

Евдокия Степановна вернулась на свой стол и легла. Вера решилась подать голос:

— Что с Марьей Николаевной?

— Услышала — так молчи, — сурово приказала ей Евдокия Степановна и, выдержав долгую паузу, неохотно рассказала, что муж Марьи Николаевны тяжело ранен в ногу. Из госпиталя сосед по койке пишет, что угрожает газовая гангрена. Больше она ничего не прибавила, и Вера не решилась расспрашивать.

Часом позднее, по дороге домой, бригадирша передала Вере распоряжение Марьи Николаевны отдыхать дома субботу и воскресенье, а в понедельник после обеда явиться в подшефный госпиталь, в распоряжение сестры-хозяйки.

Сама Евдокия Степановна бежала домой только для того, чтобы переодеться в праздничное платье: предстояла встреча с представителями госпиталя.

VI

Вечером, вспомнив наказ Евдокии Степановны — полить грядки на огороде, Вера взяла ведро, маленькую цветочную лейку и направилась во двор.

У соседнего парадного крыльца она почти столкнулась с высоким офицером. Это был новый муж Катеньки; он, наверное, возвращался со службы. Вера видела его несколько раз издали и только сейчас разглядела как следует: у него было хмурое розовое лицо, крючковатый нос и тонкий, словно с силой сжатый, рот. Вера успела разглядеть на его плечах погоны майора административной службы. Она оглянулась ему вслед и вздохнула: совсем не такой, как Сережа…

На огороде шумно перекликались женщины, бегали полуголые ребятишки, журчала вода. Лейка была одна на весь двор, на нее устанавливалась очередь. Многие поливали из консервных банок, дно у которых продырявили гвоздем.

Вера включилась в эту веселую работу. Ребята бегали за ней по пятам, восхищаясь ее крошечной лейкой. Свежая зелень поблескивала росой, в воздухе пахло влажной землей.

Вера поливала длинные грядки Евдокии Степановны и думала о том, что в мастерской теперь уже состоялась торжественная сдача заказа. Она представила себе нарядную, важно насупленную Евдокию Степановну, носатого закройщика — он тоже состоял в почетной комиссии — и, наконец, Марью Николаевну…

Как-то она, бедная, таит про себя горе, нависшее над ней и над ее ребятами?

А что, если б Петр лежал вот так в беспамятстве и сестра из госпиталя прислала бы торопливую записочку о «неудовлетворительном состоянии», о возможности газовой гангрены? Вера вздрогнула и едва не выронила лейку.

«Милая, милая, не может быть, чтобы это с тобой случилось!» — подумала она о Марье Николаевне.

Поливка скоро кончилась, женщины еще раз оглядели грядки, шуганули ребят с огорода и отправились по домам. Вере не хотелось уходить в пустые комнаты, и она, забрав ведро и лейку, поднялась в цветничок. Здесь над узкими цветочными грядками колдовала маленькая Наташа. Рыжая гривка упала ей на глаза, и толстенькие пальцы быстро, энергически что-то проделывали с землей.