Утренний свет

Потом, позднее, в памяти стал постоянно жить Ленинград — осажденный, полумертвый, мужественный…

И было еще одно памятное зимнее утро в уральском городке, куда она эвакуировалась. Развернув газету, она прочитала очерк «Таня». Перебирая шаг за шагом коротенькую жизнь Зои и подвиг ее смерти, Вера с болью думала о Зоиной матери. Где ты, бедная мать, увидевшая свою дочь с веревкой на шее?

Матери, матери… Их несчетные миллионы, и у каждой, как у Веры, томится и кровоточит сердце в тоске и в надежде.

Об этом очень верно, с ужасающей точностью, может, даже с отчаяньем сказал поэт Сельвинский, — строки его стихов, что были прочитаны по радио, словно раскаленные, отпечатались в памяти у Веры:

Нет! Об этом нельзя словами…
Тут надо рычать, рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в волчьей яме,
Заржавленной, как руда…
        …Рядом истерзанная еврейка.
        При ней — ребенок. Совсем как во сне:
        С какой заботой детская шейка
        Повязана маминым серым кашне.
О, материнская древняя сила!
Идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы —
Мать от простуды спасала дитя…

…День за днем, медленно отсчитался еще один год войны, — и Вера поняла, что должна работать, немедленно идти работать.

Ее прикрепили к женскому активу райфинотдела, и она старательно выполняла мелкие, трудные и часто неприятные поручения, целые дни лазая по окраинам городка в жидкой грязи, а потом по невылазным сугробам. На сердце у нее все-таки стало немного спокойнее.

И тут, весною 1943 года, прислали «похоронную» на сына.

В Москву она приехала, едва помня себя, не думая ни о чем, кроме гибели сына, изнемогая от борьбы с той страшной силой, которая называется материнским горем.

И вот теперь, в мастерской у Евдокии Степановны, она сначала сердцем почувствовала, а потом поняла, что такое  т р у д  д л я  в с е х. Как плотно, сразу и, наверное, надолго «прибилась» она к этому серому подвалу, наполненному ритмическим стуком машин! Возможно ль расстаться сейчас с Марьей Николаевной, мужественно скрывающей свое горе, с неистовой Евдокией, с Зинаидой Карепиной?

Нет, никуда она не уйдет из мастерской, что бы там ни было…

«Петя, я так же люблю тебя, очень люблю, но не могу больше сидеть в четырех стенах. Я буду жить, как другие женщины живут. Вот такие, как Евдокия Степановна или Карепина…»

Вера встала, взглянула с неохотою на свою койку. Раздевшись, прилегла на диван рядом с Галей и, боясь разбудить девочку, осторожно погладила острое, горячее ее плечо.

X

В мастерской очень огорчились, выслушав рассказ Веры о неудаче с бельем. Старый закройщик молча, жалобно посматривал на Марью Николаевну: он был крайне неразговорчив, он уже сказал все, что мог сказать, и теперь ожидал суда заведующей.

— Вполне это исправимо, — вставила Вера, боясь прямо заглянуть в синие глаза Марьи Николаевны: в них — Вера заметила это сразу — тлела боль. Значит, еще нет известий о муже…

Порешили на том, что Вера будет работать в госпитале всю ближайшую неделю: помощи ей дать пока не могли.

Теперь Вера являлась в госпиталь с утра и сидела в темноватой бельевой до вечернего чая, или, как говорили в госпитале, до полдника. После полдника, забрав шитье, перебиралась в четвертую палату, к «своим» раненым.

Так было и на этот раз: Вера выбралась из бельевой и на минутку остановилась возле старенькой гардеробщицы. И тут подошел раненый в розовой пижаме, на костылях и спросил, не к ним ли она пришла, в офицерскую палату, на третий этаж.

Вера не успела ответить — неизвестно откуда вывернулся Толя. Выступив вперед, он сказал с почтительной настойчивостью:

— Нет, это к нам, товарищ старший лейтенант. Распоряжение есть.

Раненый не обратил на Толю никакого внимания. Он продолжал пристально разглядывать Веру, тяжело вися на костылях.

— Я думал, к нам, — глядя исподлобья, с досадой сказал он. — У нас один товарищ жену ждет.

Неловко повернувшись, он проковылял к окну и терпеливо, прочно уселся на подоконнике.

— Иди, иди! — шепнул ему вслед Толя с лукавым злорадством. — Ишь какой нашелся… У нас одну мамашу так вот и отняли — ушла в пятую палату, а мамаша была нам подходящая, седенькая такая и говорливая.

Со знакомой уже Вере галантностью Толя подхватил ее под руку и повлек вверх по лестнице.

— К товарищу жена придет, а он-то зачем караулит? — тихо спросила Вера, оглядываясь на офицера.

Толя ответил уверенно, нисколько не затрудняясь:

— Значит, перехватить надо, потолковать. Или тяжелый тот командир, — значит, подготовить жену надо. Или неладно у него с женой. На войне, Вера Николаевна, люди между собой очень дружные. А мы все еще не жили в обыкновенной жизни. С поля боя — и прямо сюда. Ну, и не остыли еще…

Они медленно поднялись по чугунной лестнице и остановились у закрытой двери в палату.