Утренний ветер

— Почему ты такой колючий, всегда недовольный? — спросил его Штефан. — Ты ведешь себя как настоящий реакционер. Да, да, реакционер…

— У тебя для каждого найдется соответствующая бирка, — зло усмехнулся Тоно и оперся на локоть, чтобы быть ближе к Штефану. — Ты же знаешь, что мой отец был помещик. Но самое смешное то, что я не прочувствовал своего привилегированного положения, факт, а теперь за него должен расплачиваться. Ты знаешь, что мне не дали доучиться в университете. Я вынужден был уйти на производство. После этого я должен быть чем-то доволен? Ты думаешь, я не мог бы честно работать на нашей стройке как юрист? Не бойся, я бы республику не продал американцам, нет.

Он пододвинул к себе брюки, засыпанные песком, достал из кармана сигареты, закурил и продолжал:

— Ты, Штефан, не только не привлекаешь на свою сторону людей, но отпугиваешь их. Говорю тебе, я ненавидел отца. Я был ближе к вам, но ты и тебе подобные сами загнали меня на позиции отца. Он мне теперь представляется в лучшем свете, чем тогда, и не потому, что он умер, а из-за вашего несправедливого подозрительного отношения ко мне. Разреши мне отвечать за себя самому. Мне не нужно ничего коллективного, ни ног, ни головы. Не нужна мне и классовая борьба, о которой так много говорят сейчас. Я просто хочу жить в свое удовольствие.

— Хорошо, что ты со мной так откровенен, — сказал Штефан. — Посмотри, в институты принимают в первую очередь детей рабочих и крестьян, и это правильно. Но речь идет не столько о том, кто твой отец, сколько о том, каков ты сам. Допускаю, что с тобой поступили в университете несправедливо. Но ты должен был доказать, что ты не против нового строя. Ты, Тоно, не с нами. Так что не прикрывайся отцом и своим исключением из университета. Это нечестно. Ты ведешь себя, как чужой. Если бы ты был другим…

Тоно перебил его:

— То я мог бы доучиться?

— Думаю, что да. Если бы ты показал себя в работе, то можно было бы кое-что для тебя сделать, помочь тебе в учебе. Но ведь ты сам мало чем отличаешься от помещика.

— Реакционер, помещик… — процедил Тоно сквозь зубы. — Чушь какая-то!

— А разве не так? Подумай, если бы ты был сознательным строителем нового общества, стал бы ты бегать с одного места на другое? Недавно вышел закон о новых налогах. Ты видел, что многие рабочие не понимают, какие будут изменения. Будь бы я на твоем месте, я бы им объяснил, а ты только ухмыляешься. У нас есть своя стенгазета, но скажи, помог ли ты нам хоть раз?

Тоно пожал плечами: никто его не просил об этом, так чего ему навязываться. А он бы, конечно, мог написать парочку статей для стенгазеты. Кое-кого так бы пощекотал, что другие хватились бы за животы. И был бы в почете, если бы на десятиминутках разъяснял то, что сам хорошо знает. Не фразы, а конкретные вещи, как, скажем, тот же закон о налогах.

«Но бог с ним, зачем мне стараться лезть из кожи, — подумал Тоно, — как-нибудь и так проживу».

Однако из головы никак не выходили слова Штефана: «Ты ведешь себя как чужой».

«Вы же меня сделали чужим. Все талдычите о классовой борьбе, хотя старого мира уже нет пятнадцать лет. Что бы я ни делал, для Бакошей и для им подобных я навсегда останусь помещичьим сынком, — размышлял Тоно. — А может, все-таки прав комсомольский секретарь. Я ведь, правда, ничего не делаю, чтобы доказать, что я не таков, за кого они меня принимают. Я не враг и не друг. А почему я ничего не делаю? Из-за нанесенной мне однажды обиды? Или по лености? Из нежелания жить иначе? А как это — иначе? И каким вообще я должен быть?»

Несмотря на все старания, Тоно не хватало фантазии представить себя иным. Он как был, так и оставался в своих глазах все тем же гордым и независимым интеллектуалом, который любил иногда пофилософствовать о несправедливости на земле, а еще чаще предаваться извечным радостям жизни, которые он прежде всего видел в девушках и в вине.

«Недаром говорили старые философы: «Человек сам не может выйти из своей оболочки», — усмехнулся Тоно и добавил: — даже если его об этом очень просят комсомольские руководители».

— У меня за плечами только семилетка, — сказал после паузы Штефан, — но я делаю, что могу. Думаю, что и я пойду еще учиться, когда младшие братья закончат институт. Наша семья живет только на то, что зарабатываем мы с отцом. Но учиться я хочу.

Штефан говорил, а сам внутренне злился на себя. Все это похоже на то, что он как бы просил Тоно: помоги нам, ты более образованный, а у меня только семилетка. Он хотел было все-таки сделать это да заодно тем самым раскачать и Тоно, как-то втянуть его в общественную работу. Но боясь, что тот что-нибудь сморозит, поднимет его на смех, молча встал и подсел к группе молодых рабочих, играющих в карты.

Тоно потянулся, потом вскочил, сделал взмах руками и по мелкой воде направился к Рудо. Тот, не замечая никого, ловил обеими руками бычков. Ловил и переносил в ямку на берегу, окаймленную со всех сторон камешками.

Тоно приблизился к нему и от души засмеялся. Рак, бычки, маленькая форель, раковины — целый аквариум.

— Ты еще настоящий ребенок, — сказал Тоно.