Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов

Слышал я Качалова и в концертах. В одном из них меня поразил исполненный им монолог Ричарда III. Тут, вопреки ранее сказанному, он даже перевоплощался, хотя выходил в обычном концертном костюме и без грима. Горбатый, с лицом, искривленным болезненной гримасой, Качалов-Ричард, узнав вдруг, что его полюбила желанная женщина, неожиданно выпрямлялся, лицо его просветлялось, приобретало человечность, он, казалось, вырастал в собственных глазах. До сих пор звучит в ушах:

Мне женщина сказала – я хорош,
И женщине я верю.
Я верю женщине, как солнцу.

Холодок пробегал по спине… На глазах совершалось дивное преображение: уродливый, подлый и мерзкий человек очищался любовью женщины…

Забыт Москвин, а ведь он был очень ярким актером. В 1939 году или около того МХАТ поставил «Смерть Пазухина» Салтыкова-Щедрина. Состав был блестящий, но спектакль не удержался – не знаю почему, может быть, из-за пьесы, драматургически не очень крепко сшитой. Запомнился Москвин, игравший молодого Пазухина (а ведь актер был тогда вовсе уже немолодым), особенно сцена, когда Прокофий Пазухин узнает, что отец его наконец умер, оставив огромное наследство. То была длительная пантомима, с которой вряд ли справился бы кто другой.

Из темной глубины сцены на авансцену медленно идет… нет, не идет, а крадется, неровно ставя ноги, Прокофий Пазухин с таинственно-непроницаемым лицом. В нем борются два противоположных чувства: радость и старание скрыть эту радость. Никто еще ничего не знает, но все догадываются: больной старик скончался. Заплетаясь ногами, словно пьяный, Москвин останавливается, губы его дрожат, глаза, кажется, вывалятся из орбит не в силах выдержать внутреннего напряжения, и вдруг – никого кругом нет – начинается нечто вроде пляски, в которой выплескивается вся подлая натура молодого купчика. Какие-то радостнонелепые конвульсии. И всё без единого слова, несколько минут.

Незабываем был Москвин – Ноздрев в «Мертвых душах» Гоголя. Небольшой, плотный, он, словно шар, перекатывался по сцене, заряженный своим неуёмным темпераментом, стремлением чем-то ежесекундно проявить себя. Внешность Ноздрева Москвин перенял со знаменитой иллюстрации Агина, получилось полное подобие. Последующий исполнитель этой роли, Ливанов, после Москвина не смотрелся: крупный, вальяжный, он никак не соответствовал образу маленького пройдохи, зато подавлял собою всех – не только фигурой, но и игрой: как говорят актеры, «тянул одеяло на себя». Рядом с ним и Чичиков, и губернатор становились слишком мелкими и бесцветными, но яркость и цветастость ливановского Ноздрева портила ансамбль и самый замысел постановки. Москвин же во всех ролях старался вписываться в ансамбль, не выпячиваться. В знаменитой «камеральной сцене» допроса чиновниками Ноздрева о Чичикове Москвин был откровенно счастлив, чувствуя себя в центре внимания «отцов города», и срывал аплодисменты в финале. На чей-то вопрос: «А не Буонапарт ли Чичиков?» по лицу Москвина проходила целая гамма переживаний, в которой читалось: «Ну и загнул, но до чего здорово, как это мне первому в голову не пришло. Но надо поддержать – ведь это придаст мне весу». И вместо ответа москвинский Ноздрев молча берет чью-то шляпу, сдвигает ее на голове вкось, как треуголку, по-наполеоновски складывает крест-накрест руки на груди и глупым своим лицом изображает императорское могущество. Чиновники в ужасе отшатываются, лицо Москвина зажигается искренним восторгом.

Как молодой дельфин в море, плескался Москвин в роли самодура Хлынова в «Горячем сердце» Островского. В сочных, кустодиевских красках показывал он, до каких крайностей может докатиться богатый хам и деспот, ежели «его ндраву не препятствовать». Наверное, сам Островский был бы счастлив видеть такого исполнителя. То был каскад остроумнейших находок, неожиданных, но убедительных интонаций, жестов, мимики.

Второе мхатовское поколение проявило себя вскоре после «Дней Турбиных» в комедии Бомарше «Женитьба Фигаро». Изящный, искрометный, талантливый до последней детали спектакль смотрелся на едином дыхании. Андровская, Баталов, Завадский, Яншин, Станицын, Комиссаров легкостью игры уносили зрителя во Францию (хотя действие шло в Испании) эпохи рококо.

В 1948 году, в дни 50-летия МХАТа, кому-то вздумалось на юбилейном сборном спектакле показать одно действие из этой давно ушедшей со сцены постановки. Сюзанну играла ссутулившаяся Андровская, Фигаро – постаревший и погрузневший Прудкин, оба ровесники театра. Получился конфуз. Очень хорошо сказал мне об этом гость юбилея главный режиссер Дрезденского театра Отто-Фриц Гайяр: «Бутылка великолепного некогда шампанского, давно откупоренная и выдохшаяся».