Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов

Со смертью Немировича-Данченко, затем Хмелева, постепенным уходом со сцены второго поколения МХАТ стал незаметно увядать. Конечно, прежний заряд чувствовался, особенно в старых спектаклях, но налицо были и приметы осени. Без воли и таланта прежних руководителей снизилась требовательность, третье поколение актеров уже не в силах было поддержать традиции. О первых симптомах упадка писала мне моя приятельница, актриса Кира И. Вот строки, написанные 20 января 1946 года непосредственной свидетельницей жизни театра:

«В театре всё смешалось. Смешалось так, что даже рассказать нет возможности. Никто никому не верит, никому ни до кого нет дела! Руководителя нет, и нельзя придумать, откуда он может вдруг появиться. В театр набирается масса новых актеров – они ходят по театру, появляются даже в спектаклях, но никто не знает, откуда они, зачем они и кто их пригласил. В каждом из готовящихся спектаклей не хватает одного из главных исполнителей – каким образом так получается, понять невозможно. Но театр не может выпустить ни одной премьеры.

И, как злой рок, театр преследуют болезни: умирает Иван Мих. Москвин, у Топоркова туберкулез, у Ершова язва, у Грибова воспаление легких и т. д. А в этой сумятице, полной неразберихи и несчастий, вдруг выплывают на важные места самые неожиданные люди. Они проникают в спектакли, они дают главный тон. Они плохо (редко бывает обратное) играют, но этого уже никто не замечает… Словом, ерунда. Гаев говорит в «Вишневом»: «Когда от какой-нибудь болезни предлагают очень много средств – это значит, что болезнь неизлечима»… Так и у нас сейчас в каждом углу театра предлагаются и обсуждаются тысячи способов спасения театра.

Больше всего меня ужасает человеческая разобщенность. И как это случилось – не понимаю. Ведь, казалось бы, в искусстве люди должны быть объединены. А ведь у нас даже наши народные не могут никак сговориться, не могут действовать сообща».

* * *

Предвоенная театральная жизнь Москвы славилась не только МХАТом, и кроме него были прекрасные театры и отличные постановки. Характерно, что некоторые драматические театры во многом держались на молодых и талантливых примадоннах. Во 2-м МХАТе это была Гиацинтова, в Камерном – Алиса Коонен, в театре Революции (ныне Маяковского) – Бабанова, в театре Вахтангова – Мансурова. Мужчины на их фоне выглядели бледнее, царил своего рода театральный матриархат.

Для 1930-х годов характерно обращение ряда режиссеров к старинной западноевропейской комедии. Из этого материала подчас лепились шедевры: «Много шума из ничего» Шекспира у Вахтангова (с Мансуровой и Симоновым), «Собака на сене» Лопе де Вега в Театре Революции (с Бабановой и Лукьяновым), «Хозяйка гостиницы» Гольдони в театре Завадского с Марецкой, «Валенсианская вдова» опять же Лопе де Вега и опять же с Бабановой. Ренессансный Лопе де Вега был в такой моде, что юмористы острили: «Лопай де Вегу, ничего другого всё равно не дадут». Лопали, однако, с удовольствием, тем более что спектакли были заполнены хорошей музыкой, танцами и песнями.

Из «авангардистских», спорных спектаклей помню «Гамлета» в Театре Вахтангова в постановке Акимова. Постановка эта была не столь мудра, сколько оригинальна и подчеркнуто театральна.

Роль Гамлета поручили некрасивому, коренастому Горюнову – дескать, нигде у Шекспира не сказано, что принц был красив, а о том, что он толст, упоминает королева Гертруда. Симонов – Клавдий метался по сцене, как стрекоза, этим режиссер хотел доказать, что Клавдий – король не по праву, никакого королевского достоинства. Офелия – Вагрина по ходу действия напивалась пьяной. Целый акробатический этюд разыгрывали странствующие актеры в интермедии «Мышеловка», причем особой легкостью отличался Люциан в исполнении молодого Дмитрия Журавлева. Борясь с мистикой, Акимов изгнал из постановки тень отца Гамлета – ведь такого не бывает. Встреча с Призраком просто грезилась Гамлету, он произносил текст в диалоге и за себя, и за покойного отца, во втором случае говоря в горшок, отчего голос приобретал гулкий, «загробный» колорит. Впоследствии эта постановка была объявлена «формалистической».