Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов

Нередко я размышляю о его дальнейшей судьбе, стараясь мыслить реально, не впадая в фантазии. Если бы Гриша остался жив после войны, то непременно побывал бы в Москве и заглянул ко мне, хотя бы написал письмо. Квартиру мы не меняли.

Бесспорно, он погиб уже в 1941 году. Но как?

Представляется такое: наступило 22 июня. Гриша – студент Гомельского пединститута. В армию его, 23-летнего, не берут: белый билет, скверное зрение и слабое сердце. Вряд ли он пригодился даже для рытья противотанковых траншей. Из-за крайней непрактичности, пассивности и благодушия ни в какой эшелон с эвакуируемыми Гриша пристроиться не мог. Стало быть, к приходу гитлеровцев в Гомель он оставался в городе. Лучшим исходом для него была бы гибель при бомбежке. Но, скорее всего, случилось иное.

Как только немцы развесили по городу приказ о явке всех евреев на регистрацию, Гриша послушно поплелся в указанное место. Внешность его вызывает злобные насмешки гитлеровцев: «Швайнеюде», – кричат ему вслед. Гриша и в те часы продолжает считать все происходящее грандиозным историческим недоразумением: немецкий рабочий класс, одетый в зеленые шинели, вот-вот поймет, что его предали и обманули, осознает свою ошибку и повернет оружие против поработителей. Ведь за плечами у германского пролетариата величайшие революционные традиции, миллионы голосов, поданные за коммунистов.

У одного из конвоиров, кажется Грише, добродушное лицо, это явно свой. «Тельман, рот-фронт», – говорит ему Гриша, но в ответ получает удар прикладом по голове. Сваливаются очки, солдат наступает на них сапогом – «крак», очки рассыпаются вдребезги. Вместе с тысячами гомельских евреев – стариков, женщин, детей – Гришу выгоняют за город и заставляют рыть себе длинные рвы-могилы. Люди плачут, молятся, но Гриша сравнительно бодр, его спасает собственная ограниченность. Он не верит, что казнь свершится, даже когда обреченных выстраивают вдоль рвов и гитлеровцы вскидывают автоматы. Полуслепому Грише кажется, что тут-то обманутые немецкие солдаты повернут их против фашистов-офицеров, над немцами взовьется неведомо откуда взявшееся красное знамя, раздастся пение «Интернационала» и восставшие солдаты вместе с приговоренными прошествуют победной демонстрацией обратно в город под лозунгом «Да здравствует социалистическая революция в Германии!»

Последнее, однако, что слышит маленький Гриша, – это команда «файер» и треск автоматов.

Несколько тысяч мирных жителей, преимущественно евреев, уничтожили гитлеровцы в Гомеле. Уверен: в одной из братских могил покоятся останки бедного Гриши Зильберберга, незлобивого и неудачливого представителя моего многострадального поколения.

3. Олег Большаков

Он явился к нам в начале учебного года в восьмом классе – хорошенький сероглазый мальчик с нежным личиком. К девятому классу Олег подурнел: безмерно вытянулся, черты лица огрубели, но добрая, светлая улыбка никогда не покидала его. Крупная, породистая голова, посаженная на детские плечи, делала их еще более узкими.

В девятом классе нас посадили рядом. Новый сосед оказался приятным в общении: ровным, приветливым, добродушным. Ничто, казалось, не могло вывести его из себя: ни учебные неудачи – учился он, как и я, весьма посредственно, ни домашние невзгоды. Из фамилии Большаков родилась кличка Большак, вскоре по созвучию переиначенная в несправедливое и обидное Ишак. Нисколько не обижаясь, он откликался.

Однажды он не без гордости поведал мне, что на самом деле фамилия у него двойная: Большаков-Лёвшин. Родной отец его, Большаков, давно умер, усыновил Олега отчим, инженер Лёвшин. Эта маленькая деталь окажется нелишней для дальнейшего рассказа. А мать его, добавил Олег, по национальности полька.

Учиться нам обоим было одинаково скучно. На уроках мы занялись увлекательной игрой. Крышки нашей старой парты кто-то еще до нас избороздил прихотливо извивающимися желобками, наподобие тех, что вытачивает жук-древоточец. По ним приятно было катать кончик карандаша. Разумеется, мы вообразили желобки железнодорожной сетью, ездили по ним карандашами взад-вперед, а затем приступили к совершенствованию: спрямляли и соединяли узлы новыми линиями, которые незаметно от учителей продалбливали ножичками во время уроков. Таким образом наклонные плоскости нашей парты превратились в подобие географической карты. Мы разделили её надвое – у каждого оказалась собственная страна с ямками, означавшими города, железнодорожными линиями и провинциями. Прямо от чернильницы, книзу, протянулась граница. Олег сидел около правой стены, я – слева от него. Правый мой локоть во время писания занимал ненужную Олегу левую нижнюю часть его территории; при демаркации эта провинция, названная Экстрема (крайняя), согласно «обычному праву», то есть традиции, отошла к моему государству.