Утро начинается с любви

Приснись мне, Георгий Иванов,

Под музыку хрупких стаканов,

Что где-то мы подняли врозь.

И станет понятней и ближе

Тоска твоя в синем Париже,

Где встретиться нам не пришлось.

Печальный поэт и скиталец,

Ушел ты… Но строки остались,

Да что-то притихли впотьмах.

И много времен миновало,

Пока от Девятого вала

Остались лишь пена да прах.

И снова судьба твоя дома…

Возвышенно встали три тома

На полке горючей страны.

И смерти оказана милость.

А все остальное – приснилось…

И нет ни стыда, ни вины.

В зале междугородного телефона

Здесь место встреч…

У трубок телефонных

встречаются,

уставши от разлук,

застенчивая искренность влюбленных,

и чья-то боль,

и чей-то недосуг.

Здесь место встреч:

в засвеченных кабинах

чужое счастье оживает вновь,

когда веселым голосом любимых

по проводам торопится любовь.

Я встретился вчера тут с юной парой.

Они сидели рядом у окна —

и понял я,

как любит этот парень

и что девчонка

тоже влюблена.

Счастливые,

не знавшие разлуки,

они смешно шептались невпопад.

И не боялись —

вдруг разъединят.

Чтоб встретиться – протягивали руки…

Меня еще не вызывала трубка.

А я смотрел на них —

и не спешил.

О, как мне было и легко, и трудно,

как будто я с тобой поговорил.

«В комнате моей светло и пусто…»

В комнате моей светло

            и пусто.

Но порой бывает тесно в ней.

От воспоминаний,

              если грустно.

От друзей,

           когда еще грустней.

Дружба,

вероятно, как транзистор,

ловит на знакомой ей волне

наши беды,

радости и мысли,

если с ними мы наедине.

И друзья без умысла приходят,

как улыбка, дождик

или сон.

В доме ничего не происходит,

просто дом от всяких бед спасен.

Ничего я без друзей не значу.

Ни черта без них я не смогу.

И они не могут жить иначе.

Видно, тоже у меня в долгу.

«Израильские девочки…»

Израильские девочки

Из Брянска и Дубны…

Как тоненькие веточки

Порушенной страны.

Прошло уже полгода

Их новой жизни тут.

Легко, когда у входа

Тебя с улыбкой ждут.

А что в былом осталось, —

Им всем немного жаль:

И бабушкину старость,

И девичью печаль.

Еще осталось детство.

Деревня – дальний свет…

Но есть от грусти средство —

Твои шестнадцать лет.

Я благодарен вечеру,

Мелькнувшему, как стриж…

Российская доверчивость.

Израильский престиж.

И в этот вечер с нами

Был Пушкин допоздна…

Спасибо вам за память.

Пусть вас хранит она.

Иерусалим

2000

«В грустной музыке сентября…»

В грустной музыке сентября

шорох имени твоего.

Сколько лет я искал тебя

и не знал —

спросить у кого.

Где была ты все эти годы,

возле чьих тосковала рук?

Шел к тебе я через невзгоды,

мимо радостей и разлук.

Ревновал тебя к белым зимам

потому,

что была вдали.

И к поклонникам нелюбимым,

и к друзьям,

что давно ушли.

Ревновал тебя к летним зорям,

к звездам мая

и октября.

Много в жизни узнал я горя

оттого, что не знал тебя.

Иерусалим

Мы живем среди пальм и иврита,

Что хранит свои вечные ритмы.

Мы живем в легендарной стране.

Не в своей, но мне близкой до боли.

Где душа, как сирень по весне,

Красоту украшает любовью.

Мы живем среди пальм и иврита.

Эта жизнь очень нравится мне.

Забываю о старых обидах,

Что врывались когда-то извне.

Здесь же сердце мое замирает

От правдивости каждого дня.

И Святая земля это знает.

И домой не торопит меня.

2015

Афродита

И вышла из воды весенней

на берег моего стола.

Свела стыдливые колени

и тихо руки подняла.

Я в красоту ее влюбляюсь,

хотя из камня красота…

Моя любовь над ней как аист

у опустевшего гнезда.

Но только с ней побуду рядом

за трудным письменным столом,

добрею мыслями и взглядом,

смеюсь над глупостью и злом.

Ее улыбка неземная

звучит, как исповедь моя…

И Афродита это знает

и не уходит от меня.

«Моя душа – как поле битвы…»

Моя душа – как поле битвы.

И что ни день —

здесь столько перемен.

Вот все мои сомнения разбиты,

и здравый смысл

сдается чувствам в плен.

Но здравый смысл

еще придет на поле.

И победит.

И под победный рев

его удача отзовется болью

в душе моей,

уставшей от боев.

«Заползает холод в душу…»

Заползает холод в душу.

Заморозил все слова.

Впрочем,

ты не хочешь слушать

и, наверное, права.

Ты меня забудешь скоро,

и забуду я тебя.

Этот шумный,

вечный город

разлучит нас, не скорбя.

Пережили мы с тобою

радость,

искренность

и грусть.

Ничего я не оспорю,

ни над чем не посмеюсь.

Никогда я не позволю

ни хулы, ни клеветы.

Мы прошли любовь,

как поле,

где для нас цвели цветы.

А теперь

то поле наше,

как венок былой любви.

И по радости опавшей

прошуршат слова твои.

В сотый раз

или впервые

отцвели цветы свой срок.

Никогда дурной травы я

Не вплету в живой венок.

«О юность наша…»

О юность наша!

Ты была нелегкой.

И потому мне во сто крат родней.

Ты все познала:

и бомбежек грохот,

и скорбное молчанье матерей.

Ты все постигла:

и тоску по хлебу,

и горькие воскресники войны,

когда наш город,

как печальный слепок,

смотрел на нас глазами тишины.

Нам сорок пятый выдал аттестаты,

а зрелость нашу освятил салют,

и смех отцов,

и слезоньки солдаток,

все перенесших ради тех минут.

И потому задор двадцатилетних

я принимаю,

не боясь беды,

как в мае зелень принимают ветви,

которым и цвести,

и приносить плоды.

Голгофа

Возвышалось Распятье

На том самом месте,