Утро седьмого дня

— Ложитесь, ложитесь, Профессор, и штаны снимайте. Это ничего, как комарик укусит… О-от, от, от… Готово… Ваша чесоточка — это пустяки. У нас тут с женщинами такое бывает… А вы правда из Ленинграда? Ну надо же! Надевайте штаны, Профессор.

Так и провёл Масик примерно неделю в больнице, окружённый почётом. Влас преданно ждал его в палатке, покуривая коноплю. Потом лечение закончилось, оба-два двинулись дальше и через несколько дней уже обнимались на Острове, на берегу Буй-Хема.

И, что самое главное, боль от трагической любви прошла. Как-то всё это оказалось неважно…

Премудрость:

любовная драма — ничто по сравнению с чесоткой.

Или — шире:

несчастья уничтожаются ещё большими несчастьями.

На этом обрывается несуществующая рукопись историй про Беловодье.

Собственно, это и не рукопись никакая. Мы на бережку вокруг костра. Потрескивают веточки. Тройными тулупами взлетают вверх искры и пропадают в темноте. Где-то там, куда направляются искры, в чёрной невидимой выси тактично пошумливают берёзы. Мы немножко выпиваем и как будто поджидаем кого-то. И Начальник с нами, и Профессор, и Петрович с Палычем… Палыч умер пятнадцать лет назад, но это неважно, он — вот он, с кружечкой в руках, и отсветы костра разнообразно подсвечивают его благородное пиратское лицо.

На углях печётся рыба.

Мы слышим — где-то в закостёрном пространстве — разговор.

— Симон, сын Ионы!

— Вот я, Господи!

— Любишь ли ты Меня больше, чем они все?

— Ты ж знаешь, я люблю Тебя.

— Паси моих ягнят.

Помолчали. Вдруг снова:

— Шимон бар Иона! любишь ли Меня?

Удивление. Даже как будто взмах крыльями.

— Господи! Ты знаешь — люблю Тебя.

— Паси моих овец.

И опять молчание. Говорит в третий раз:

— Симон! Ионин!

— Да, Господи!

— Ты правда любишь Меня?

В ответ, с мукой в голосе:

— Господи! Ты всё знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя.

— Паси вот этих — моих.

От конечной остановки — пешком

Всё, что имеет начало, найдёт свой конец.

Так, что ли?

— Вы все умрёте — вылупляется из металлического трамвайного лязга скрипучий голос Ксаверия.

Не совсем.

А вот Кое-Кто не хочет ничьего исчезновения. Он бережлив, и у Него ни одна вещица не пропадает впустую.

Если мы чего-то не видим или видим не так, это не значит, что его нет.

Почём мы знаем, откуда берутся начала и где скрываются концы?

Это очень своевременная мысль — потому что наш трамвай, описав звучный круг возле станционного домика, причалил к конечной остановке.

Но мы ведь не умерли. Мы выходим из вагона.

Мы с Человеком Рассеянным следуем в направлении на север, проскальзываем в калитку и попадаем на присыпанную осенними листьями песчаную дорожку, под ветви высоких дерев.

Смоленское кладбище.

Я искоса взглядываю на своего спутника и поражаюсь произошедшей в нём перемене. Вместо сковороды на голове элегантная шляпа. И пальто на нём «то», и кашне по последней моде, и вовсе не нелепые перчатки и не валенки, а востроносые ботинки сверкают под облачком твидовых брюк. В своей целеустремлённой сосредоточенности он похож на молодого Гумилёва или, как сказала бы Цветаева, одновременно на Медного всадника и на его коня.

Может быть, он мой близнец, потерянный в «Снегирёвке»?

И вовсе не манекены, а живые люди, высыпав из того же вагона, ковыляют за нами.

Мы взлетаем вверх, чтобы посмотреть, кто они такие. Мы теперь точно знаем, как это — летать. Просто толкаешься и летишь, и летаешь сколько хочешь, меняя высоту и скорость, как показано у Грина.

И вот мы идём и одновременно летим и сверху видим: за нами по аллейке, размеренно или торопливо, а кое-кто даже вприпрыжку, перемещаются знакомые персоны. Старушка с вострым носиком, обёрнутая белой простынкой наподобие тальмы и с ридикюльчиком в руках. Встрёпанный чиновник в зелёном вицмундире. Скукоженный старичок с седенькой бородкой и пачкой исписанных листков за пазухой. Молодой чудак в бриджах и шляпе-котелке попыхивает на бегу трубкой. Человек-богомол, лучась огромными глазами, что-то напевает золотистоволосой барышне с петлёй на шее. Статный бескровно-бледный юноша катит на велосипеде, придерживая левой рукой револьвер системы «Кольт».

Дальше, клином, как журавли, — бородатый адвокат в костюме-тройке, солдат с рабочим, кто-то в пелерине, похожий на Гоголя, Ленин в клоунской кепке, стройная Лулу об руку с коротконогим Витей Ховиным (оба чуть обгорелые, как из печки), Аким и Роза, Серёжа с запекшейся дыркой на виске, бузотёрочка Эстерочка, Ирина с бантом, большеголовый Палыч… Разноглазый профессор странно улыбается кривым ртом… А это кто? Гляньте: стремительно шагает конквиста́дор Гумилёв в панцире железном наподобие смокинга, а за его руки держатся, поспешая, ребятишки Лёва и Леночка…

Вон тесной группой — молодая бабушка Вера, крёстная Аня, дядя Коля, Верочка с Андреем, за ними пёс посторонний увязался… Котик Урс едет с комфортом на Верочкином плече… Вот и Нина Алексеевна Князева, похожая на просветлевшую Золушку из фильма, в окружении малолетних принцев и принцесс… Дальше — ещё кто-то, вереница фигур, чьи лица уже трудно разглядеть. Как много, оказывается, народу путешествовало в нашем трамвае!