Утро вечера дряннее

– Конечно, нет, – проблеял он и посмотрел, кажется, на Сашу. А может, на Колю. Кто из них кто, я не запомнила.

Парень вместе со стулом подвинулся к стене, освобождая мне место за столом. Я повесила сумочку и «Никон» на спинку стула и села.

– Убили Ежова, – с ходу сообщила я, доставая сигареты.

– Надеюсь, что не ты, – беззаботно, может, потому что не поверил мне, усмехнулся Шажков.

– Мне не до шуток, – строго произнесла я, закуривая. – А вы, кажется, не удивлены.

– Можешь говорить мне «ты», – тоненько пропищал Шажков, – мне так привычнее. Я уже давно ничему не удивляюсь.

– Отчего же? – Я подняла на него вопросительный взгляд. – Устал от жизни?

– Что ты! – манерно махнул рукой Юра. – Жизнь прекрасна и удивительна. Просто если бы ты знала Ежова получше, ты бы тоже не удивилась.

– Это почему же?

– Что-то в горле пересохло, – закашлялся Шажков, – а все напитки кончились, – он с тоской посмотрел на пустые стаканы, стоявшие на столе.

«Оказывается, ты халявщик, Юра, – удивилась я про себя. – Впрочем, целыми днями и ночами сидеть в барах и клубах – никаких денег не хватит».

– Понимаешь, какая петрушка, – Шажков томно склонил голову набок и пожал плечами, – забыл дома деньги, а у этих студентов их никогда не водится. Не одолжишь пару сотен?

Если поэт скажет мне что-то дельное, то можно было бы и пожертвовать двумястами рублями. Не буду же я просить вернуть такую мелочь! Я достала кошелек и протянула ему две сотенные купюры. Тут я вспомнила, что еще не обедала, а нахожусь как-никак в кафе. Вот и решила воспользоваться случаем. Шажков протянул одну купюру Коле, а может быть, Саше, а другую небрежно засунул в нагрудный карман пиджака. Саша-Коля поднял руку вверх и щелкнул пальцами. По его сигналу к столику подошла официантка.

– Три по сто смирновской и фанту, – заказал Саша-Коля.

Я заказала крабовый салат, цыпленка-табака и апельсиновый сок. Официантка засеменила на кухню и вскоре принесла поднос с соком и салатом для меня и тремя стаканами с водкой и бутылку фанты – для Юры и его товарищей. Шажков сделал небольшой глоток водки и поставил стакан на стол, запил водку фантой.

– Значит, ты думаешь, что Ежов рано или поздно должен был именно так закончить свою жизнь? – спросила я, принимаясь за салат.

– Ну как тебе сказать, – усмехнулся и тут же жеманно, по-женски прикрыл рот ладонью поэт. – Было в нем что-то ущербное, что ли…

«Вот в тебе-то, – подумала я, – этого ущербного точно предостаточно…»

Между тем Юра всплеснул белесыми ресницами, заулыбался, видя, что его определение повергло меня в состояние глубокой задумчивости, и, подлив в стакан фанты, прополоскал горло. Делал он все не спеша, с томным достоинством истинного поэта.

– Что ты понимаешь под ущербностью? – поинтересовалась я.

– Водился с разными… – Юра сладенько улыбнулся и, поставив локоть на стол, стал изучать свой маникюр.

– С кем, например?

– Ух ты, какая настырная, – шаловливо скосил он на меня свои молочно-голубые глазки, наполовину заплывшие жиром, – все-то хочешь знать.

– Ну так с кем? – не отступала я.

– С Арниковой, например, – небрежно сказал он, поглаживая одной рукой сарделькообразные пальцы на другой, – а она… – он намекающе и томно улыбнулся, – знаешь, наверное.

Юра сделал жест, напоминающий тот, которым дамы во французских салонах восемнадцатого века поправляли мушки.

– Ой, что-то у меня сегодня весь день голова болит, ты не знаешь, погода, что ли, так действует? – скроил он страдальческую мину.

– Наверное, – автоматически согласилась я, лишенная всяческого сочувствия и сострадания. – Вы, поэты, тонкие штучки, на вас все действует, – польстила я ему, хотя в моей лести таилась издевка.

– Ох, как ты права, – хихикнул, махнув рукой, Шажков, глаза которого впервые по-настоящему потеплели, – да и жизнь какая! Вот сидишь тут, попрошайничаешь, – с показным самоуничижением и досадой добавил он.

– Почти все гениальные поэты бедствовали, – ударилась я в лесть, – но от этого они не были менее гениальными. – Я одновременно ободряюще и иронично посмотрела на своего тучного собеседника. – И потом, на свете достаточно людей, способных оценить их дар и протянуть им руку помощи, – позволила я себе толстый намек на свои сотенные купюры.

– Ты отчасти права, – кокетливо повел головой Юра, – люди-то есть, тонко чувствующие и отзывчивые, но по большей части они сами бедны, – сделал он губки бантиком.

– Это правда, – вяло согласилась я, чтобы прекратить бесплодную дискуссию. – И все-таки, Юра, что ты можешь сказать об Арниковой? Может, ты и ее подругу Любу знаешь?

– Знаю, – загадочно посмотрел на меня Шажков. – Ведь все перед глазами проходит, вся жизнь. Ты вот думаешь, я песенки пишу и водку глушу, и это все, весь Шажков, – пытался он вызвать во мне сочувствие к своей горькой доле и заодно восстановить в правах, хотя бы методом обычной тщеславной болтовни, свое ущемленное самолюбие. – Ан нет, дорогуша! Шажков книгу стихов издал! Вот! – Он достал из внутреннего кармана миниатюрное издание и с гордым видом протянул сие сокровище мне.

– О! – пробежала я глазами первую страницу сборника. – Глубоко, Юра!