Увечный бог. Том 1

Сэддик испустил крик ужаса и отшатнулся, готовый ринуться прочь, но Бадаль выбросила руку и покрепче в него вцепилась. Осколки больше всего обожали панику, в первую очередь на нее и рассчитывали – вот и Торл сперва поддалась панике, а теперь сделалась добычей осколков.

Ослепшая девочка все еще пыталась бежать, спотыкаясь об острые кристаллы, резавшие ее босые ноги. Остальные дети потихоньку двинулись в ту же сторону, Бадаль вгляделась в их бесстрастные лица – и все поняла.

Пусть кулаки молотят, мы ускользнем от них, мы увернемся. Нас нельзя убить, и нашу память – тоже. Мы останемся, чтобы напоминать вам о том будущем, на которое вы нас обрекли. Мы останемся, ведь мы – свидетельство вашего преступления.

Когда пожиратели облепят ваши глазницы, радуйтесь слепоте, будто милосердному дару. А эти звуки – чем не смех? Ты хохочешь, дитя, и это – голос памяти. Даже, пожалуй, истории. В твоем смехе – вся несправедливость этого мира. В нем – все доказательства вашей вины.

Дети умирают. Все еще умирают. Вечно.

Торл рухнула наземь, вопли ее стихли, превратились в удушливый кашель – осколки уже заползали ей в горло. Она принялась извиваться, потом просто дергаться, а насыщающийся рой на глазах делался толще и медлительней.

Бадаль смотрела, как дети подбираются поближе, как хватают руками кишащих насекомых и жадно запихивают в рот. Все по кругу – так устроен мир. Только не нужно от нас отворачиваться. От этого мгновения, от этой сцены. Она может показаться отвратительной – но не путайте это чувство с негодующим отрицанием того, чего вы не желаете видеть. Ужас ваш я пойму и прощения ждать не стану. Но если вы отвернетесь, я буду считать это трусостью.

А трусостью я уже и так сыта по горло.

Она сдула с губ мошкару и перевела взгляд на Рутта. Тот сейчас плакал без слез, судорожно прижав к себе Ношу. А за спиной его простиралась жуткая плоскость Стеклянной пустыни. Бадаль снова обернулась к Змейке и сощурилась. Та теперь еле ползла, и это совершенно не соответствовало ни жаре, ни сияющим небесам. Медлительность обессилевших. Ваши кулаки излупили нас до беспамятства. Они обрушивались на нас безо всякой причины. И выбили из нас весь страх. Все отвращение к самим себе. Вы нас лупили, потому что это приятно – делать вид, что все в порядке, и ни о чем не помнить. Каждый удар словно вышибает прочь еще немного вины.

Там, где все мы когда-то жили, бить детей считалось позором. А теперь взгляните, до чего вы довели этот мир.

Все вы – истязатели детей.

– Бадаль, – произнес Рутт.

– Да, Рутт. – Она не стала к нему оборачиваться. Еще не готова.

– Нам осталось всего несколько дней. Источники больше не попадаются. Даже если мы повернем обратно, то уже не дойдем. Бадаль, кажется, я сдаюсь… я… я готов сдаться.

Сдаться.

– А Ношу ты что – осколкам отдашь? Опалам?

Она услышала, как Рутт резко вдохнул.

– Ношу они не получат, – прошептал он.

Не получат, это верно.

– Прежде чем Ноша стала Ношей, – сказала она, – ее звали по-другому, и имя это было – Младенец. Младенец явилась в мир между ног женщины, своей матери. У Младенца были голубые глаза, голубые словно небо – были и остаются. Нам нужно идти дальше, Рутт. Мы должны дожить до того дня, когда в глазах Ноши засияет новая голубизна, когда она опять сделается Младенцем.

– Бадаль, – прошептал Рутт у нее за спиной.

– Понимать не обязательно, – сказала она ему. – Мы не знаем, кто была ее мать. И кто станет ей новой матерью.

– Как-то ночью я видел… – Он осекся. – Бадаль…