Увечный бог. Том 1

Дезертир, но так и не дезертировавшая. Кто бы мог подумать, что она обнаружит внутри себя нечто, способное пробиться наружу, за пределы ее треклятого эгоизма? Никогда ведь не знаешь. Никогда не понимаешь других, пусть даже и ближайших родственников.

Целуй. Ты должна была убежать. Ухромать. Сделать то, что нужно. Я бы справилась, поверь. Если б только знала, что ты в безопасности – вдали отсюда.

Она будто вновь увидела сестру, вернувшуюся к ним вместе с хундрилами – с жалкой, потрепанной кучкой выживших. Матери – молодые и старые, воины-калеки, неокропленные подростки. Еле бредущие старцы – словно вестники пошатнувшейся веры. И она с ними, ковыляет на самодельном костыле – Уголек видала такие у ветеранов, выпрашивающих подаяние на улицах заморских городов. Нижние боги, Малазанская империя хоть к своим ветеранам с почетом относится. Не забывает о них. Не игнорирует. Не оставляет валяться в канавах. Но воздает почести. Даже семьям погибших, и тем положены содержание и праздник, чтобы их почтить…

Она знала, что гробы бывают самые разные. И способы понять, что тебя похоронили заживо, тоже самые разные. Сколько их было – людей, что боялись открыть глаза? Открыть наяву, не во сне. И сколько из них пришли в ужас от того, что обнаружили, открыв? Каменный ящик. Непроглядная тьма. Стены и крышка, которые не поддаются, невозможный вес сверху.

Сестра избегает встречаться с ней взглядом. Даже не разговаривает. С того самого дня, как Целуй вернулась в строй. Но ведь вернулась же. Это все солдаты видели. Видели и осознали, что та убегала, чтобы найти хундрилов, чтобы в тот жуткий день к ним явилась подмога.

А еще понимали, как Целуй должна была себя чувствовать среди того сборища выживших. Поскольку остальных-то она, выходит, послала на смерть. Так что они лишились теперь всех лучших. И однако – взгляните на нее. Как-то справляется. А сломанная нога? Она, друзья, так неслась не разбирая дороги, что куда там Худу – и поспела бы к той смертельной атаке, не оступись под ней лошадь.

Нет, теперь на Целуй смотрели с серьезностью, которая заменяет уйму уже ненужных слов – о том, что она здесь наконец своя и что ее свежие шрамы свидетельствуют о единственной достойной уважения инициации: выжить, сполна за это расплатившись.

И правильно. Это ж моя сестренка, разве нет? Будь что будет, но она себя еще покажет. Обязательно.

Целуй скрежетнула зубами так, что те чуть не треснули, – под колесами фургона бумкнул очередной камень, и она, затаив дыхание, приготовилась, что ослепительная боль нахлынет снова. Снизу, от костей сломанной ноги в пояснице расцветут яркие цветы, сквозь туловище прорастет дерево – тысяча острых сучьев, десять тысяч колющих веток. И еще выше – безумная зазубренная листва распустится прямо в черепе, раздирая мозг.

Она перенесла и эту дикую волну, безумную вспышку боли, и только потом, когда та отступила, толчками просочилась обратно, медленно выдохнула горькое содержимое легких. От нее сейчас воняло страданием, вкус его отчетливо ощущался на распухшем языке. Страдание сочилось из нее на грязные доски фургона.

Лучше б ее оставили. Одинокая палатка среди мусора брошенного лагеря. Это было бы актом милосердия. Вот только с каких пор армии о подобном заботились? Весь смысл их существования в отрицании милосердия, гигантское колесо разрушения катится, подобно мельничному жернову, вперед, только вперед. Сойти с него не дозволено никому… вот только куда сходить-то? Она обнаружила, что ухмыляется. В смертную боль, вот куда.