Увязнуть в паутине (ЛП)

На Банковой площади он ускорил шаг — было уже начало седьмого. По подземному переходу он пробежал в скверик перед кинотеатром «Муранов» и сразу же почувствовал себя виноватым. Сам себя он считал представителем интеллигенции, и в качестве такового не должен был пропускать ни единой премьеры в «Муранове», где вместо голливудского хлама показывали более-менее амбициозные европейские фильмы. Бывал же он здесь крайне редко. Сам себе обещал, что посмотрит потом, на ДВД, но ни одного амбициозного европейского фильма в прокате не взял. Да что там, даже по ящику эту нудятину смотреть ему не хотелось. Сегодня тут показывали «Реконструкцию», какое-то датское размышление, похоже, о смысле жизни. Шацкий отвел глаза от обвинительно крупных литер репертуара. Через полминуты он уже был в фойе классицистического дворца Мостовских, где когда-то размещались органы царской власти, потом польской армии, затем Гражданская Милиция, а в настоящее время — Столичное Управление Полиции.

Навроцкий постарался. Свое обещание он выполнил и посадил Ольгерда Боничку в самом маленькой и самой мрачной комнате для допросов. Шацкий даже не был уверен, что это вообще комната для допросов — возможно, Навроцкий поставил в какой-то позабытой каморке столик и три стула только лишь затем, чтобы вызвать у Бонички впечатление допроса в гестапо. Площадь всего помещения составляла несколько квадратных метров, стены и двери грязные, окон никаких. Единственным источником освещения была лампочка под потолком в проволочной сетке. Хорошо еще, что Навроцкий сдержался и не притащил лампы на кронштейне — базового реквизита тоталитарных допросов.

— Прошу прощения за то, что пану пришлось ждать, — сказал Навроцкий перепуганному мужчине, сидящему за столиком из ДВП. Пластмассовая пленка, имитирующая не существующую породу дерева, по краям была потрепана, в нескольких местах были видны следы от погашенных сигарет. — Это прокурор Теодор Шацкий их центральной районной прокуратуры. Мы посчитали дело настолько важным, что решили переговорить с паном вдвоем.

Боничка тут же вскочил с места. Шацкий дал ему знак сесть. Он и сам взял стул, усевшись у двери, оставляя за столом полицейского и допрашиваемого. При этом он ничего не сказал, потому что ничего говорить и не следовало. Боничка глядел на него перепуганными глазами. Люди часто реагировали подобным образом на присутствие прокурора. Полицейский для них был кем-то, чье присутствие можно было принять. Он шатался в своем мундире по всему микрорайону, переписывал жулье, брал взятки, если кто ехал слишком быстро да еще и по пьянке. Свой мужик, сражающийся с жизнью; который знает, что легко никогда не будет, что нет ничего ни слишком черного, ни слишком белого. А вот прокурор ассоциировался с чиновниками, с которыми ничего нельзя устроить, которые ничего не понимали, которые сами говорили на непонятном языке и которые всегда были против. Потому Шацкий и молчал, зная, что пока что один его костюм и суровый вид говорят сами за себя. По сравнению с ним Навроцкий казался своим парнем. Жирный, запущенный, с опухшим лицом и жирными, редкими волосами, в расстегнутой желтоватой рубашке, без галстука, в старом оливково-сером пиджаке. Явно по причине какой-то аллергии, он ежеминутно сморкался.

Боничка был похож на полицейского лишь в том, что оба выглядели так, будто бы о выпускном экзамене на аттестат зрелости лишь слышали (но Навроцкий, несмотря на внешность, имел два высших образования: право и психологию). Очень худощавый, да что там — просто худой особой худобой человека, который работает физически и вкус стимуляторов узнал еще в начальной школе.[84] В нем и вправду было что-то от смотрителя, Щацкому казалось, что чувствует исходящий от мужчины запах пота, дезинфицирующих и чистящих средств, подвала и подгнивших листьев. У Бонички были очень густые, очень черные усы и очень черные волосы с явной лысинкой на макушке. Сплетенные ладони лежали на коленях. При этом он подозрительно поглядывал то на прокурора, то на полицейского, который молча просматривал материалы дела.

— Так в чем, собственно, дело? — прохрипел наконец приглашенный и откашлялся. — Зачем вы хотите со мной переговорить?

— Стали известными новые обстоятельства убийства вашей дочки, — ответил Навроцкий. Он отодвинул бумаги в сторону, включил магнитофон, положил локти на стол и сложил ладони, словно собираясь молиться.

— Так?

Навроцкий не отвечал, только осуждающе глядел на Боничку.

— Вы их схватили?

Навроцкий вздохнул, чмокнул губами.

— Вы понимали то, что ваша дочь перед самым ее убийством была изнасилована?

Именного этого вопроса Шацкий и ждал. Теперь он внимательно следил за Боничкой из-под слегка прикрытых век, стараясь распознать эмоции на лице допрашиваемого. Мужчина лишь слегка поднял брови — и все.

— Как это? Не понял? И вы говорите об этом мне только сейчас?