Увязнуть в паутине (ЛП)

— Мы и сами узнали об этом только сейчас, — ответил полицейский и громко чихнул, после чего еще пару минут занимался тем, что прочищал нос. — Прошу прощения, у меня аллергия на пыль. Совершенно случайно, в ходе следствия по совершенно другому делу мы напали на след насильников.

— И что? Они признались в том, что убили Сильвию?

— Нет.

Боничка какое-то время глядел то на полицейского, то на прокурора.

— Но вы же им не верите?

— Верим — не верим, это дело наше. Только вначале мы хотели переговорить с вами. Они подробно рассказали нам о том, что случилось тем вечером.

И Навроцкий начал рассказывать. Дважды Боничка безрезультатно просил полицейского, чтобы тот перестал. Во второй раз Шацкий и сам чуть ли не присоединился к просьбе подозреваемого. Комиссар не пропустил ни малейшей детали. Начиная с первых моментов, когда проходящей по улице Хожей девушке кто-то крикнул: «Сильвия, погоди, это я!», продолжая сумятицей на лестничной клетке дома, когда девушка не желала зайти «на минутку», несмотря на уверения, что «все будет супер», не забывая о гоготе, что «все знают, что у каждой телки «нет» — это «да», а «да» — это «завсегда пожалуйста»… вплоть до сцен в квартире на третьем этаже.

Прокурор прекрасно понимал, что Навроцкий не узнал об этом от насильников — если то вообще были они — которые все отрицали. Если блефовал, то это был тупик. Сильвия Боничка могла рассказать отцу о том, как все происходило тем вечером, и тогда их подозреваемый быстро поймет, что на самом деле ничего они не знают. Если и не блефовал, то наверняка цитировал историю, рассказанную ясновидящим. Шацкий выругался про себя. Ясновидящие и психованные психотерапии — его работа все более походила на дешевый сериал о прокуроре, выслеживающем паранормальные явления. Навроцкий мог бы его и предупредить…

— Когда она ушла, а точнее, когда ее уже вытолкали из квартиры, угрожая под конец, что случится, если она кому-нибудь расскажет об их — как они выразились — «шустром перепихоне», девушка поначалу не знала, где находится. Она знала лишь то, что ей страшно холодно. Потом пошла, куда глаза глядят, автоматически направляясь домой. Но когда проходила мимо школы, вспомнила о вас. Какое-то время постояла внизу, затем подошла к двери, позвонила. Заплаканная девочка-подросток в зеленой блузке, джинсовой юбке с блестящими аппликациями, со сломанным каблуком первых в своей жизни туфель-шпилек.

Навроцкий снизил голос. Боничка покачивался вперед и назад. Шацкий умножал в уме трехцифровые числа, чтобы подавить появляющиеся в его воображении сцены насилия. Преступления, которое — по его мнению — следует наказывать наравне с убийством. Насилие всегда было убийством, даже если труп после этого много лет ходил по улицам.

— У нее не было сломанного каблука, — неожиданно прошептал Боничка, все так же ритмически раскачиваясь.

— Не понял?

— Не было у нее сломанного каблука, она пришла босиком.

— Откуда вы можете это знать, если до вас она не добралась?

— Добралась, добралась, — пробормотал Боничка. — Вы знаете, что туфли выбросила по дороге. Смешно, она ужасно жалела о них. Ежеминутно повторяла, что это были такие замечательные туфли, что они так ей нравились. Когда каблук сломался, когда шла по Хожей, то посчитала, что будет лучше их выбросить, но потом сразу же начала их жалеть. Спрашивала, могу ли я пойти и принести ей те туфли, потому что она сама боится. Под конец она ни о чем другом не говорила, только о тех туфлях. Туфли, туфли, папа, принеси мне туфли, они наверняка там и лежат.

Шацкий старался не слушать. Все время он думал о том, что, возможно, следует взять семью или хотя бы одну дочку и выехать как можно дальше из этого города. Боже, как он ненавидел это место.

— И пан принес их? — спросил Навроцкий.

Ольгерд Боничка кивнул. Самые обычные черные туфельки с полоской кожи вокруг щиколотки. Если бы не сломанный каблук, они выглядели бы так, будто бы их только что вынули из магазинной коробки. Впервые она одела их на улицу, перед тем только училась на них ходить дома.

— И что случилось потом?

— Когда я вернулся, она пыталась повеситься на шнуре от электроплитки. Не протестовала, когда я забрал его у нее. Обрадовалась, что я принес туфли. Надела и снова стала рассказывать, как боялась, что упадет, и из-за этого ппрред ней уехал трамвай, так как не могла подбежать, а в ту сторону — так шлли с подружкой под руку. И так беспрерывно. Ни о чем другом. А потом попросила, чтобы я ее убил.

Боничка замолк. Шацкий с Навроцким затаили дыхание. Шорох маленького двигателя магнитофона внезапно стал четко слышимым.

— Удивительно, насколько сильно дети могут быть непохожими на своих родителей, — произнес Боничка, и Шацкий невольно вздрогнул. Ему казалось, будто это ему кто-то совсем недавно говорил. Кто? Он не помнил.

— Все всегда говорили, как Сильвия похожа на меня. Те же брови, те же глаза, те же самые волосы. Вылитая папа. А ведь она не была моей дочкой. В ее жилах не было ни капли моей крови.

— Как это? — спросил Навроцкий.