Увиденное и услышанное [litres]

– Да. Верно. Есть по крайней мере один человек, который знает.

– Это несправедливо, – говорит она.

– Именно, ты права. В жизни вообще мало справедливости, согласись.

Они идут по дорожке, по заросшим травой плоским камням. Фрэнни смотрит на дом. Мысль о том, чтобы зайти внутрь, неожиданно пугает.

Мэри смотрит на нее.

– Ты уверена, что хочешь?

– Да. Я в порядке, правда. Я хочу.

– Тогда ладно.

Они поднимаются по ступенькам переднего крыльца, и Мэри достает старомодный ключ.

– Кто его покупает?

– Дачники из города. Занимаются верховой ездой.

– Они знают?

– Нет. Не знают, и я не собираюсь им говорить. Думаю, пора уже дать старому дому отдохнуть.

– А закона такого разве нет?

– Знаешь что, милая? Я всю жизнь следовала правилам. И вот что скажу тебе – это завело меня далеко. – Мэри гладит ее по руке. – Прошу, поверь мне. Я делаю это для тебя. И для твоей мамы. Сможешь? Сможешь поверить мне?

Фрэнни кивает.

– Хорошо, девочка.

Они входят в холл и стоят, разглядывая его. «Все не так плохо, – с облегчением думает она. – Полы красивые. Свет».

Они хотят переделать все – ну разумеется! Вечно кто-то чем-то недоволен, и что с того. В любом случае у них правда есть деньги, так что мы не жалуемся, а они заключат отличную сделку. Честнее некуда.

Фрэнни вздрагивает.

– Здесь холодно.

– Сырость, как и следовало ожидать. Наладим отопление. А вот и дровяная печь, как раз кстати, и камин. Попрошу, чтобы сегодня привезли дров.

– Хорошо, спасибо.

Она идет за Мэри в гостиную, которая наполняется светом, будто здороваясь.

– Никогда не понимала, почему твой отец не забрал это пианино.

Фрэнни пробегает пальцами по клавишам.

– Думаю, мама играла.

– Да. Иногда я слышала, когда подъезжала близко. Кажется, Шопен. И пианино-то очень хорошее.

– Хорошее, да. – Фрэнни решает забрать его себе, но куда? Всяко не в ту квартиру. Она оглядывает комнату. Воздух влажный, пахнет дымом от дров и сажей. Старый диван с порванной подушкой стал домом для мышиного семейства. Не без труда она открывает шкаф, дверца скребет по неровному полу, выкатывается шарик для игры и останавливается у ее ног. Она подбирает его и протягивает Мэри – стеклянный, с желтыми и медными разводами внутри. – Красиво, да?

– Что нашел, то мое[113], – говорит Мэри.

Она кладет шарик в карман. Отчего-то знает, что это – ее. Она помнит мальчика, сидящего на корточках и запускающего шарики через всю комнату. Помнит по большей части его ноги, и другие ноги – остальных мальчиков. Она почти что помнит, как они смешили ее, и задумывается, смеялась ли она вообще с тех пор. Ну, разумеется, да, говорит она себе. У нее было вполне счастливое детство.

– Как видишь, работы невпроворот. Я хотела предложить мусорный контейнер.

– Ладно, – говорит она, сердясь на отца, который не удосужился заняться этим сам. – Хорошая мысль.

Мэри достает из сумки листочек бумаги и начинает составлять список.

– Если я не запишу – пропадет.

– Не то слово, – говорит Фрэнни, но на самом деле именно отличная память помогла ей окончить медицинскую школу. Вот почему так странно не помнить тот день, здесь, с матерью. Она и убийца, оба были прямо в этом доме.

В мозгу должен был остаться хотя бы образ. Она знает – он там, в голове, она просто не может к нему подобраться. В колледже девушка, которой она призналась, предложила сходить на гипноз. Фрэнни отказалась, и по причинам, которые тогда не могла озвучить, больше не общалась с той девушкой.

– Твоя мама устраивала тут отличные вечеринки, – говорит Мэри. – Эта комната была битком набита гостями. У них были такие интересные друзья. А в той комнате – это был кабинет твоего отца – не спали всю ночь, говорили об искусстве, политике, решали мировые проблемы до утра, когда приходила пора расползаться. – Мэри качает головой. – Тогда люди умели пить.

Стены отцовского кабинета бледно-зеленые, вдоль них – пустые книжные полки, которые, она знает, когда-то были полны книг по искусству. Он тогда преподавал и писал книгу о художниках школы реки Гудзон, но так и не закончил ее.

Когда ей было лет пять, он взял ее однажды в город на выставку в Музей современного искусства. Он стоял перед картиной Ротко[114] будто целую вечность, а она пыталась занять себя. Она помнит, как дергала его за пиджак, а когда он посмотрел на нее, глаза у него были мокрые от слез.

Она не хочет думать об отце. И тем более о комнате наверху, где мать убили топором. Она не из тех, кто будет подвергать себя психоанализу (даже на соответствующих курсах в колледже она больше обращала внимание на строгие доказательства, чем поддавалась одержимости подтекстами), но впервые кажется очевидным, что ее решение изучать медицину и выбор самой тяжелой, отпугивающей специальности был прямой реакцией на то, что она не смогла спасти мать, и что главным фактором этого выбора была вина.

– Ты в порядке? – тихо спрашивает Мэри. – Пойдем наверх?

– Да, пойдем.

Лестницы узкие и крутые. Она помнит, как водила ручкой по перилам. Тяжело дыша, Мэри поднимается вслед за ней. В иной ситуации Фрэнни порекомендовала бы визит к кардиологу, но не сегодня.