Увиденное и услышанное [litres]

Ветер снова лупит в окно, словно подгоняя ее. Она выходит, разминаясь после долгого сидения за рулем. Краска осыпается хлопьями. Некоторые доски прогнили. Шторы задернуты, они порвались и выцвели от старости. Несколько раз, когда ее отцу удавалось сдать дом, жильцы вдруг разрывали договор и съезжали. Отец с ней это не обсуждает – он вообще не говорит об этом месте. Но Фрэнни думала, пыталась мысленно вернуться к тому утру. Вспоминается, правда, лишь как-то смазанно, пожелтевшие образы – рука в черной перчатке забирает ее заводного плюшевого кролика, приятно скрипит серебряный ключик, играет музыка – «Лунный свет»? Она никогда никому не говорила.

Несколько лет назад она хотела сама нанять детектива, но передумала. Казалось, толку не будет. Когда она была ребенком, ее вопросы не слушали, и даже теперь, когда она выросла, ей не ответили. Никто из родни отца не говорит о ее матери. Когда она была маленькой, навещала родителей матери, и иногда бабушка плакала за столом и вынуждена бывала встать и уйти. Она засыпала в старой комнате матери с ее плюшевыми зверятами. Там были ее фото из школы, одно-два из колледжа, а потом – никаких. Бабушка заболела болезнью Альцгеймера и попала в дом престарелых, и, когда она к ней приезжала несколько раз, не узнавала ее. Когда она поступила в медицинскую школу, дедушка прислал ей открытку с конвертиком, в которой лежала стодолларовая купюра. Она положила деньги на банковский счет и сохранила открытку в альбоме, казалось неправильным просто выбросить ее.

Ветер налетает порывами. Деревья качаются, замирают, снова качаются. В окнах мелькают их тени. Ее особенно привлекает одно окно, старая комната родителей, и вдруг ее охватывает такая глубокая бездонная печаль, что она едва может дышать.

* * *

Серый «универсал» подъезжает, разбрасывая гравий, и останавливается.

– Здрасте, я Мэри Лоутон. – Она выходит из машины, в просторном дождевике и грязных сапогах, маясь одышкой. В отличие от Фрэнни, быстрой, стройной, не имеющей достаточно терпения для украшательства, это женщина крупная, с лицом размером с тарелку, в цепочках на шее и шумно звенящих браслетах.

– Фрэнни Клэр, – говорит она, раскрывая объятия. – Так рада видеть тебя, милая.

Фрэнни пытается расслабиться, она не привыкла, чтобы ее обнимали незнакомцы – да кто угодно, если на то дело пошло. Они расходятся и стоят, глядя друг на друга.

– Боже правый, ты вылитая мать.

– Да?

– Именно – особенно глаза.

Фрэнни подавляет желание коснуться своего лица, словно чтобы открыть его заново.

– Мой отец – он никогда мне не говорил. Ему вообще не нравилось говорить о ней.

– Она была красавица, – говорит Мэри со значением, словно хочет что-то исправить. – Вот, у меня тут фото было. – Она роется в сумке, достает «полароид» и протягивает ей. – Вот.

Фрэнни старается не выказывать энтузиазм – осталось так мало фото ее матери.

– В этот день вы переехали. Прекрасный августовский день, насколько помню.

Вот они все трое, у старой машины. Ее родители стоят рядом, сплетая руки, отец длинноволосый и похожий на профессора в вытертой вельветовой куртке и очках с металлической оправой, мать в белом платье и платке. «Красивая, – думает она, – слишком красивая для него». Она держит на бедре трехлетнюю Фрэнни, в красном платьице, босую, щурящуюся на камеру.

– Возьми, это тебе.

Она осторожно кладет фото в сумочку. Сейчас она не в силах благодарить, не в силах сказать, как много это для нее значит. Она знает, что в противном случае расплачется, а этого бы не хотелось, сейчас, перед этой женщиной. Может, потом, когда она будет одна.

– Простите, если я показалась…

– Показалась какой?

– Ну, просто… я провожу все время в больницах.

– Мама бы гордилась тобой.

– Я ее не слишком хорошо знала.

– Конечно – ты была маленькая.

– Возвращаться тяжело. Тяжелее, чем я думала.

Мэри кивает.

– У меня не было возможности сказать, как мне жаль. Я очень любила твою маму. Случилось ужасное, настоящая трагедия – для всех нас. Городок с тех пор изменился.

Это замечание удивляет ее. Ей ни разу не приходило в голову, что кто-либо еще, тем более чужие люди, может так воспринять случившееся с ее матерью. Даже в Коннектикуте об этом никто не говорит.

Вернуться сюда было ошибкой, решает она. Не то, что ей по-настоящему нужно, вот так внезапно. Все эти годы она не так и много думала о матери и не видит смысла в том, чтобы поменять что-то сейчас. Она прикидывает, не поехать ли прямо сейчас обратно в Сиракузы и больше не возвращаться в этот ужасный дом, который отнял у нее мать, но ее унылая квартира с голыми стенами и пустым холодильником тоже не даст утешения.

– Я ничего не помню, – наконец говорит она, и это звучит как извинение.

– Разумеется. Сейчас это в любом случае неважно.

Она знает, что эта женщина всего лишь пытается помочь, но не согласна с ней. Потому что это важно, да еще как.

– Убийцу моей матери так и не нашли, – говорит она.

– Знаю. Нас всех очень раздосадовало.

– Как думаете, кто это мог быть?

Мэри отворачивается, ей явно неловко.

– Если бы я только знала, милая.

– Кто-то знает.