Увиденное и услышанное [litres]

Мужчина хмыкнул. Он заглушил мотор и вышел. Выпрямился с показной бравадой, напоминая медведей, которые иногда гоняли мусорные баки у нее во дворе.

– Она больна.

– А, ну да, конечно, больна.

– Мой муж, – выпалила она, – коп.

Мужчина так и стоял.

– Знаете что? Забирайте ее. Ничегошеньки она не стоит.

Мэри покачала головой.

– Она на наркотиках?

– Нет, ее просто прет.

Он сел обратно в машину и включил радио так громко, что она чувствовала, как звук пульсирует в ногах, спине, кончиках пальцев. Он ждал довольно долго, минут пять-шесть, две полных песни, потом наконец уехал.

Осознавая, что в кармане лежит пистолет, она смотрела, как машина уползает по дороге и медленно сворачивает на шоссе, потом исчезает в ночи.

Мэри подождала немного. Ей почти не хотелось идти в дом – боялась не справиться. Но она заставила себя, поднялась на крыльцо и открыла дверь, чувствуя запах картошки. Которую запекла на ужин – и ее жизнь, глупую маленькую жизнь. Дверь туалета была распахнута, свет выключен. Немного боясь, она прошла на кухню.

Дочь сидела на кухне и ела хлопья из миски.

– В общем, такие дела, – сказала она, – я беременна.

– Где ты была все эти годы?

– Да везде. Нью-Джерси. Ньюарк.

– А почему не звонила мне?

Элис вздохнула и оттолкнула миску.

– Не знаю. Думала, ты повесишь трубку.

– Это неправда, и ты это знаешь.

– Знаю, я все просрала. – Элис нежно посмотрела на нее. – Я не могу терять все это.

Мэри сглотнула.

– Слушай, твой отец ушел. Оставил меня. У меня почти ничего нет.

– Что случилось?

– Я не хочу об этом говорить.

Элис кивнула и посмотрела на свои руки.

– Ненадолго, ладно?

– Думаю, тебе надо поспать.

Она кивнула.

– Ты на веществах?

Она помотала головой.

– Долго?

Она не отвечает.

– Пожалуйста, – говорит она.

– Ну, ладно.

Элис встала, так что Мэри увидела животик, и подошла к ней.

– Спасибо, мам, – сказала она и поцеловала ее в щеку. Потом она поднялась по лестнице в свою старую комнату и закрыла дверь.

Мэри стояла на кухне, было слышно, как капает кран и работает холодильник. На столе стояла пустая миска. Ну, хоть что-то поела. Мэри помыла миску, неторопливо, вспоминая все, потом поставила ее в сушилку и ушла спать.

Часть пятая

Инвазивные процедуры

Сиракузы,[111]Нью-Йорк, 2004

1

Фрэнни Клэр третий год работает хирургом, когда понимает, что работа стала совсем неподъемной. Она осознает это во время операции на легких, помогая хирургу, – движения ее точны и аккуратны. Это городская больница, нескладное вместилище страданий. Крылья, коридоры, бесчисленные койки, бесчисленные дни и ночи, на протяжении которых она погружается во временное бездействие. Иногда, ходя от одной кровати к другой в странном, будто нездешнем свечении, она испытывает необъяснимое чувство потери. То, что, собственно, и привело ее в медицину – биология, физиология, исцеление больных, – теперь наполняет ее ужасом. В отличие от остальных, несущихся по коридору, словно воины в белых плащах, и мгновенно отвечающих посетителям, Фрэнни чувствует себя как не от мира сего, покинутой. «Будто меня изгнали, – думает она. – Как в кафкианском кошмаре. Больница, пристройки, пандусы. Распятия на самых видных местах. Дымящие трубы. Город, холодный и серый под низко нависшими облаками».

Она идет домой по тротуару, кутаясь в шерстяное пальто, сумка болтается, мелькают все те же лица. Медсестры, молодые врачи, практиканты. Они проходят друг мимо друга, словно не узнавая. Такова ее жизнь: работа, а потом опять работа.

Она живет в желтом кирпичном здании постройки сороковых годов, с медленными лифтами и узкими вонючими коридорами, в дешевой квартире с капающими кранами, мышами, скрипучими окнами. Во дворе пожилые русские в пальто кормят голубей и играют в шашки. Молодые матери с сотовыми, равнодушные к шалостям детей. Как и в бесчисленных спальнях в ее детстве, стены голые. Ничего выдающегося, особенного. Она пережидает, радуясь возможности отвлечься – водка в холодильнике, вой проезжающей «скорой», пьяные консьержи, гадящие в переулке, свары соседей, плач младенцев.

Иногда заходит ее любовник, женатый сосудистый хирург, трое детей, жена – виолончелистка местного симфонического оркестра. Как и большинство хирургов, он тщеславен, темпераментен, до странности чуток. Кроме какого-то банального удобства в его объятиях, она сопротивляется их странной близости. Как-то прошлым летом, когда его жена поехала с детьми в их домик на озере Канандайгуа, они поехали к нему, в дом в стиле Тюдоров[112] на окраине, в его черном «саабе», на черных сиденьях валялись книжки с картинками. Они съехали с дороги, и она смотрела, как поднимается дверь гаража, будто занавес перед спектаклем. Они прошли через гараж (он пошутил, что это дверь для слуг) – сплошь санки, велосипеды, мешки для гольфа с инициалами – и занялись сексом на полу кухни, рядом с кошачьими мисками, пока его дети, пригвожденные магнитиками на дверь холодильника, созерцали их, ухмыляясь свысока.