Увиденное и услышанное [litres]

Позже – какое-то нарастающее внутреннее смятение, будто мозг ее замариновали в вазелине. Что дела идут совсем худо, становится понятно, когда поход в супермаркет превращается в событие дня. Она бродит под безжалостными желтыми лампами в магазине Хака, идет вдоль полок, хотя на самом деле ей ничего не нужно, просто зачарованная музыкой: «Шоссе Вентура на солнце»[108].

Она старается ни на кого не смотреть. Они тоже на нее не смотрят. Разве что иногда. Неудачники. Типы в клетчатых деревенских пальто, с карманами, набитыми пачками сигарет. Она распустила волосы, может, бросая вызов. Теперь они седые, некрашеные. Когда-то ее беспокоили такие вещи, теперь – нет. Можно и не причесываться, никто же не смотрит. Вес тянет за бедра, словно обезьянки, полные руки, она идет по жизни, качаясь, будто старый буксир. Пальто застегнуто на молнию, на голове капюшон, она зарывается в него, словно крот.

Поздней осенью она наконец продает дом. Пара из города, по горло сыты Уолл-Стрит[109]. Их дочь – наездница. Жена буквально влюбилась в эту землю, муж – ну, скажем так, не против: это второй брак, он хочет, чтобы она была счастлива, хоть и предпочел бы Хэмптонс[110].

Она не говорит им об убийстве. Она знает, что за такое на нее могут и в суд подать, если выяснят, но ей все равно.

Как-то за чаем у отца Гири в трапезной она признается в этом. Он лишь слушает, не комментируя, и она представляет, что в глубине души он доволен. В любом случае он явно не осуждает ее. Она думает, как же он переносит целибат? Хочется спросить, но, конечно же, нельзя. Она бы хотела спросить, зачем это вообще требуют от людей в сутане. Она тоже живет в безбрачии, но по другим, куда более жалким причинам.

Невозможно привыкнуть жить одной. Это факт. Это стало ею – женщиной, которую то и дело можно увидеть идущей в одиночестве по дороге или через лес. Ее знают именно как одиночку – и, возможно, даже восхищаются ею за это.

– А теперь давайте поговорим о важном, – говорит отец Гири, наливая еще чаю. – Расскажите мне об Элис.

Трэвис уже год как ушел, когда однажды зимней ночью она проснулась от звука машины, пугающего громыхания стереосистемы.

Она лежала в темноте, напряженно вслушиваясь, потом услышала безошибочно узнаваемые шаги. Те же ноги, что ходили в церковь в туфельках, а еще на дни рождения с другими ребятишками из школы Св. Антония. Потом – стук в дверь. Она собралась с силами, надела халат и, дрожа, спустилась по лестнице. Выглянула в окно и увидела желтые пряди волос дочери. Без пальто, короткие рукава, Элис дрожала на пороге, тощая, маленькая, как ребенок – даже в двадцать шесть лет, и подпрыгивала так, как делала раньше, когда ей было нужно в туалет. Было нетрудно понять, что она на веществах. Недавно прошел снег, и весь мир сиял под луной.

Мэри открыла дверь.

– Кто там в машине?

– Просто друг.

– Что тебе нужно?

– Можно войти? – Лицо ее будто поломалось, лицо ребенка, который ездил верхом, писал словарные диктанты и мечтал.

Мэри впустила ее.

– А он?

– Он подождет.

– Кто он?

– Ничего особенного.

Она стояла и дрожала, и Мэри заметила, какая она маленькая и бледная.

– Где твое пальто?

Элис мотнула головой в сторону машины.

– Есть будешь?

– Хочу писать.

Она метнулась в туалетную комнату, и Мэри просто ждала и тоже дрожала, ей хотелось плакать. Она боялась, что все это лишь сон, когда просыпаешься в ужасе.

Босые ноги замерзли. Она натянула пару старых носков и стояла в банном халате, слыша ритм музыки из машины. Она подошла к окну и выглянула. Это была большая машина, седан, и там горел огонек сигареты, а выхлопы пачкали снег.

Мэри сообразила – Элис ведь не знает, что Трэвис ушел от нее, что она в доме одна. Она постучала в дверь туалета.

– Ты там в порядке?

Нет ответа.

«У матери всегда есть право ворваться к ребенку, – подумала она, – особенно когда ребенок совсем взрослый и накачал себя ядом», – и она открыла дверь, готовая увидеть что угодно.

– Милая?

Элис согнулась над унитазом.

– Меня тошнит.

– Да уж заметила.

– Просто оставь меня. Все будет нормально.

– А что он?

– Избавься от него. – Элис подняла глаза, стоя на коленях, в глазах ее стояли слезы. – Сможешь сделать это для меня?

Мэри присмотрелась к дочери и увидела груз прожитых лет.

– Попробую.

– Позови папу.

– Его тут нет.

Элис помотала головой, не в силах говорить, и махнула рукой.

Мэри поднялась в спальню и достала из шкафа обувную коробку, в которой хранила небольшой пистолет. Трэвис подарил ей его на сорокалетие, и с тех пор она не вынимала его. Он был заряжен.

Она спустилась, надела сапоги, чувствуя, как ярость колотится в груди и поднимается горлом. Она надела пальто и шляпу, открыла дверь, спустилась по выложенной кирпичом дорожке, постучала в водительское окно затянутой в перчатку рукой. Окна запотели, будто в машине были облака.

Окно опустилось, и водитель, чернокожий мужчина за сорок, высунулся посмотреть, кто там.

– Можете ехать, – сказала Мэри. – Элис остается дома.

– Да?

– Да. Уезжайте.