Ужас

Корреспондент «Южанина» соглашался с его словами, сгорая тем временем от нетерпения. Другие могли быть спокойны, для них впереди был еще целый день и целый вечер для сбора информации, для него же – корреспондента вечерней газеты – была дорога каждая минута. Он не мог никак понять, почему пристав не принимает в расчет этого важного обстоятельства.

…Время шло, но никто не выходил из дома. Один из репортеров высказал мнение, что не мешало бы выпить и что лучше было бы ожидать в кафе, чем стоять перед домом. Но где разыскать кафе среди этих трущоб?

– В двух шагах отсюда, – подсказал один из прохожих. – Дойдите до конца бульвара и заверните на авеню Хенри-Мартин. На площади Трокадеро вы найдете кафе.

– Великолепно! – обрадовался репортер из «Южанина». – Вы с нами, Кош?

– О, нет! Мне невозможно… Невозможно в данную минуту, по крайней мере. Но вы не обращайте внимания, если я что-нибудь узнаю, я дам вам знать.

– Отлично. Идемте, господа.

Кош проводил глазами удаляющихся журналистов и остался один.

Он рад был их уходу. В их присутствии его тайна тяготила его. Он раз двадцать чуть было не выдал себя неосторожной фразой. Ему понадобилось много усилий, чтоб ничего не рассказать своему коллеге из «Южанина», бедняку, который рассчитывал, может быть, на свою вечернюю статью, по четыре сантима строчка, чтоб расплатиться в кухмистерской за обеды. Ну, да что делать? Не мог же он из пустой жалости, из глупой чувствительности испортить все дело, рисковать проиграть так успешно начатую игру!.. Со временем он ему возместит убытки. Пока это дело было его личным делом. Что дали ему до сих пор приятельские отношения, чтобы принести им в жертву такой случай отличиться?!

Мало-помалу им овладевало нетерпение. Приятное осознание, что полиция натворит непременно глупостей, сменялось жгучим любопытством, не терпелось узнать все подробности этого расследования. Время от времени он прислушивался к разговорам толпы, стараясь поймать хоть одну фразу, которая могла бы дать ему какое-нибудь представление о личности убитого, его жизни и привычках. Его положение было очень странное: ему лучше всех известна часть истины, самая страшная часть, но ему совершенно было неизвестно то, что мог знать первый встречный, – имя убитого.

Из обрывков фраз, доносившихся до него, он заключил, что никто не знал ничего определенного.

Соседи рассказывали, что старик редко выходил из дома, только разве за провизией; что иногда, летом, он прогуливался ночью по саду, но никогда никого у себя не принимал, обходился без прислуги и вообще вел тихую и таинственную жизнь, тайну которой многие тщетно старались угадать.

Около полудня пристав, его помощник и инспектор вышли из дома. Они остановились в садике, посмотрели на окна, подошли к стене и, наконец, направились к калитке, продолжая оживленно разговаривать. Кош остановил их у выхода.

– Ваши сведения оказались верными, – сказал ему пристав.

– Не позволите ли вы мне теперь, когда предварительное расследование сделано, войти в дом, хотя бы на минутку?

– Уверяю вас, что это не представит для вас ни малейшего интереса. Я охотно облегчу вашу задачу, и если вы ничего не имеете против того, чтоб проехаться со мной до канцелярии, я расскажу вам дорогой все, что я видел, все, что могу рассказать вам. Должен прибавить, что я уже составил свое мнение и что дело, я думаю, пойдет быстро…

– Вы нашли улики, напали на след?

– Мосье Кош, вы слишком много спрашиваете. А вы все это время, что делали?

– Я думал… слушал… смотрел…

– И больше ничего?

– Почти что…

– Вот видите, значит, если я вам ничего не расскажу, вам будет очень трудно составить на завтра статью. Но успокойтесь, я расскажу вам больше, чем нужно для двух столбцов.

– В таком случае я не останусь у вас в долгу. Послушайте. В течение трех часов, проведенных мною здесь, я, как вам уже сказал, размышлял, слушал и смотрел. Размышления, признаюсь, меня ни к чему не привели; слушая, я тоже ничего интересного не узнал. Но вы не можете себе представить, до какой остроты доходит чувство зрения, когда оно работает одно. Обыкновенно одно чувство мешает другому и отчасти даже парализует его. Мне всегда казалось очень трудным, если не совсем невозможным, стреляя из ружья, отчетливо различить звук выстрела, разглядеть облако дыма, уловить запах пороха и почувствовать сотрясение плеча. Но если мне удавалось сосредоточить все внимание на одном из чувств, например на слухе, я прекрасно анализировал звук выстрела. В этом звуке, кажущемся таким простым и резким, я мог бы различить вспышку каждой из тысячи пороховых пылинок, и трепет листьев от пролетающего мимо них свинца, и эхо, раздающееся по лесу… Так вот, видите ли, стоя только что здесь, уверенный, что до меня не долетит ни единый звук из затворенного дома, что болтовня зевак имеет не больше значения, чем сплетни разных кумушек, устав биться над разгадкой тайны, ключ которой был, вероятно, в ваших руках, я начал смотреть…

Пристав, рассеянно слушавший его, раскрыл было рот, но Кош не дал ему сказать фразу и продолжал самым естественным образом: