«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе

Хотя на первый взгляд кажется, что целью всех этих жестокостей было завоевать уважение оппонента, они значили и кое-что иное: движение хотело продемонстрировать, что может выступать с оппонентом на равных. В рамках процесса, который Рене Жирар обозначил как «мимезис», они не только подражали своим соперникам, но и заявляли о своем превосходстве – доходчивым, по их мнению, для этих соперников образом. Многие активисты использовали залы суда как ристалища, где утверждали, что своими действиями боролись с правительством, и швыряли перчатку ему в лицо, обвиняя в отступлении от собственных ценностей. Говоря, что правительство США подает скверный пример, Тимоти Маквей, как мы видели, цитировал судью Брэндайса; Андерс Брейвик признал ответственность за убийства, но объявил себя «невиновным» – поскольку именно ему, а вовсе не норвежскому правительству, принадлежит здесь моральное первенство; обвиняемые же в подрыве ВТЦ обзывали Минюст США «Министерством несправедливости». Пол Хилл, напавший на сотрудника абортария в Пенсаколе, во время суда заявил, что вынесенный ему за убийство приговор был «неправедным»[594]. В том же ключе в изученном мною твиттере одного из сторонников ИГИЛ говорилось, что ИГИЛ убивает точно так же, как и его оппоненты. Как писал этот молодой человек, «америкосы убивают людей и потом снимают кино, как им пришлось ради этого попотеть», в то время как шиитский мир «убивает и потом наживается на трагедии, чтобы привлечь побольше внимания»[595]. Организованные ХАМАС теракты смертников в жилых кварталах Тель-Авива с Иерусалимом были, как описал их один из лидеров, «письмами для Израиля», непосредственно адресованными противнику. Вторгаясь в самые мирные уголки территории их соперников, ХАМАС желал донести, что «игнорировать нас не получится» и что «уровень безопасности израильтян – круглый ноль»[596]. Посланием в этом смысле являлось само средство его передачи: взрывы ХАМАС сеяли хаос, войну и кровь именно чтобы израильское общество их на себе испытало. Обращая тихие израильские кварталы в сцены кровавой битвы, движение как бы заявляло, что война уже на пороге. Подобные акты символического усиления подчеркивали не только серьезность намерений их руководства и что они могут быть на равных с «шишками» из правительства, но и легитимность их идеологии религиозного общественного порядка. Путем насилия ХАМАС старался привлечь внимание к тому, что в социальном плане он полагал за истину. Его лидеры формировали темный мир социальной действительности (в терминах Пьера Бурдьё – извращенный «габитус») и требовали равно от всех израильтян и палестинцев перенять это их мировосприятие[597].

В некоторой мере такое усиление работало, и все эти символические акты и вправду меняли социально-политическую арену. В ответ на мое предположение, что подрывы абортариев вряд ли дали практический результат, Майк Брей привел в пример Джерри Адамса из ИРА, в то время как раз приглашенного в Белый дом. «Посмотрите на Адамса, – сказал Брей, – ведь он обедает с Биллом Клинтоном». Люди, по его словам, вполне готовы это принять, «если между этим моментом и последней бомбой приходит какое-то время». Чего бы там ИРА ни добилась своими атаками, сказал Брей, с ее помощью Адамс «заставил публику к себе прислушаться»[598]. Как и большинство активистов, Адамс прекрасно знал, что подобные демонстрации силы не только работают на статус движения, но и продвигают его социально-политическую повестку. Ему и другим активистам было также известно, что публичное исполнение насилия – это политический акт, означающий, что по силе группа равна государству или даже его превосходит. Именно это в большинстве случаев и есть ее главный месседж.

В том же Израиле, например, еврейские «правые» очень долго обвиняли светские власти, что их приверженность демократии – всего лишь предлог, чтобы не признавать Израиль еврейским религиозным образованием. За несколько лет до нападения на безвинных мусульман в Пещере Патриархов в Хевроне в письме редактору New York Times доктор Барух Гольдштейн заявлял, что «вскоре израильтянам придется выбирать, будет ли у них еврейское государство или демократическое»[599]. Учиненная доктором кровавая бойня, как сказал мне один из его сторонников, наглядно продемонстрировала, сколь серьезно относился он к этому выбору. «Евреи, – произнес он в ходе нашего разговора, – должны будут научиться верить как единая нация»[600]. С этим был согласен и Йоэль Лернер, сказавший мне, что Израиль должен быть не демократией, а «Торократией» – обществом, выстроенным на принципах еврейского закона[601].