Ужасы. Замкнутый круг

Он подошел к могиле и соскреб в небольшой конверт немного черной краски, которой были выведены мерзкие надписи. Я заметил, что краска еще не высохла — она легко сошла с белого мрамора. Сержант, принюхавшись, сморщил нос.

Мы оставили его в церкви и поехали обратно в школу; всю дорогу директриса испускала вздохи, словно дракон, остывающий после того, как дышал огнем. Доринда издавала едва слышные самодовольные звуки, похожие на требование извинений от начальства.

Звонок у двери магазина зазвенел, когда я варил кофе. Вошедший оказался молодым сержантом из церкви; он был в форме. Я предложил ему чашечку; он принялся расхаживать по моему магазину, разглядывая вещи.

— Это все уже оплачено, сержант, — предупредил я резко, но как бы в шутку.

— Не волнуйтесь, сэр, — успокаивающим тоном ответил он. — Я сам немного занимался старинными вещами. Прекрасные венские часы… вижу, стоят двадцать фунтов.

Я поднял брови.

— Для вас — девятнадцать, сержант. Или это взятка полицейскому при исполнении обязанностей?

Как ни странно, он рассмеялся и достал чековую книжку.

— Боюсь, я не обычный сержант; у меня по всем предметам «отлично». Это не дает покоя моему суперинтенданту. Он думает, что во мне есть нечто сверхчеловеческое. Сначала он отправил меня в Брэмшилл-колледж,[45] чтобы от меня избавиться, а теперь держит в штаб-квартире, чтобы я разбирался с благородными или со всякими чудными делами, вроде этого случая в Тэттершеме.

— Значит, дело получило продолжение?

— О да. В некотором роде. Мы знаем, что у него есть ключ от церкви.

Я издал удивленный возглас.

— Викарий нанял женщину, чтобы вычистить памятник, затем закрыл церковь; он думал, что у него единственный ключ. Неделю спустя он заглянул туда — оказалось, шутник снова взялся за свое. Он был там еще трижды за последние две недели. Я провел несколько бессонных ночей в ризнице, но, пока я сидел там, ничего не произошло. В первую ночь, когда меня не было, надписи появились снова.

— Вам не позавидуешь, — сказал я. — Отвратительное место. Не хотел бы я провести там ночь в одиночку даже за жалованье суперинтенданта.

— Я был не один, сэр, — криво усмехнулся он. — Со мной был местный бобби.

— И что он об этом думает?

— Ничего. Он новенький — в прошлом году перевели из Строппинга. Боюсь, деревенские бобби сейчас не те, что прежде. Я хотел попросить вас поехать со мной и осмотреть здание еще раз, сэр, если вы не возражаете. Мне нужно ваше профессиональное мнение.

— Вы же знаете, что это не дети.

— Знаю.

Перед тем как уйти, я сунул в карман фотографии, сделанные в церкви. Точнее, одну из них.

Я смотрел на интерьер церкви в ужасе. Казалось, все могилы были осквернены.

Уильям Трентон,

служивший викарием в этом приходе в течение сорока лет,

неутомимый поклонник церковной музыки.

Музыка его очаровывала слух,

а мягкость его манер завоевывала сердца.

MDCCCV

На могиле дрожащей рукой, словно в ярости, было выведено:

Вор, вымогатель, верни десятину,

из-за которой ты погубил Джека Бартона

На надгробии леди Непоколебимой Добродетели и Великого Милосердия нацарапали:

Она распутничала с собственным сыном

Я ходил от одного надгробия к другому.

— Отвратительно! — воскликнул я. — Но не так уж глупо. Кажется даже, что он все о них знал. Свихнувшийся краевед?

— Забавно, что вы это сказали. Я порылся в церковных архивах. Был такой фермер по имени Джон Уилберфорс Бартон, умер в тысяча семьсот восемьдесят третьем году. Лишился земель, покончил с собой, и его запретили хоронить в освященной земле. А леди, о которой это написано, — у нее был сын, который так и не женился. Она его пережила. Так что все надписи имеют смысл. Как будто он знал этих людей лично.

— Все могилы осквернены?

— Он оставил нетронутыми плиты Викторианской эпохи… и учителя, Дора.

— Ах да, столп добродетели, я помню. Но и до него когда-нибудь очередь дойдет.

— Есть одна странная вещь… — Сержант в смущении смолк. — Я показал надписи эксперту по почерку, графологу. Суперинтендант меня чуть не убил, когда узнал, сколько стоило пригласить его из Мункастера. Я заставил всех детей из того класса написать по несколько строчек. Он их изучил — поэтому я и знаю, что это не дети, — и сказал одну забавную вещь. Почерк показался ему очень старомодным. По-видимому, в каждом веке существует свой тип письма… — Он смолк.

— Вы хотите сказать, что он похож на почерк юных джентльменов Георгианской эпохи, которые выцарапывали свои имена на скамьях в Ньюхерсте во время длинных проповедей… — И я тоже замолчал.

Мы взглянули друг на друга в полутьме нефа, затем пожали плечами и сменили тему. Если бы мы этого не сделали, история Доринды была бы иной.