Ужин с шампанским

П а в е л  К у з ь м и ч. Нет, споришь. И не возражаешь, а споришь. Меня не проведешь. Чувствую. А с чем можешь сравнить? С чем они могут сравнить? Что видели? А мне есть с чем. Сегодня можно научить прежнее не ценить и не уважать. Так бывало, и не раз. А что назавтра случалось? Это ведь все равно что взять и выпилить у дерева кусок из ствола — и пусть оно дальше растет и зеленеет. Ага, не выйдет, не получится. Только кажется, что сегодняшнее важнее, чем вчерашнее. Забывают о том, что и сегодня пройдет и тоже прошлым станет. И одно дело, если я к нему с уважением, и другое, если на глазах у всех предшественнику своему пенделя дам за медлительность и нерасторопность. Ведь я своим примером таких восприемников воспитаю, которые тоже с почетом не проводят, а пнут и оговорят.

Л е н а. Дядя Паша, да что вы? Ну дурак ведь, мальчишка… Внимание обращать…

П а в е л  К у з ь м и ч. Если бы только он! То-то и оно. Мода теперь такая. «Кирпичи» отменить, каждый с каждым запросто. Все, дескать, равны. Старые, молодые, опытные, бестолковые… Только ведь когда все настолько равны — это что значит? Значит, нет ни плохих, ни хороших. Ни больших, ни маленьких. И заслуги у всех одинаковые. И возможности. И права. И желания. А если все и всё одинаковое, среднее, то нет и лучших, а значит, не к чему и стремиться. Жизнь замрет, наступит спячка. Но почему-то даже картошка родится разная. И покрупнее. И с горох. А не одного калибра. А ведь удобнее, если бы одинаковая. Да еще квадратная. Чтобы чистить легче. Но нет, не будет такого… Тем, кто не равен, потому что больше, кто вырос, сумел, пробился — им сейчас каково? По живому прикажешь себя кромсать? Уравнивать? Был мальчишкой, отец мне ботинки шил. Пока шил — я вымахал. А он грозит: пальцы, говорит, отрублю, если не налезут. И ходил, поджавшись, еле ковылял. Что ж теперь, на старости, снова скрючиться?

И г о р ь. Увы, Пал Кузьмич, я тут Максиму говорил: раньше сколько голубей было, а теперь — одни сизари. Идем путем измельчания. Ихтиозавры не поместились — их с исторической сцены долой! Мамонтов — туда же. Вместо птеродактилей — вороны. Все мельче и мельче, тише и тише. Серее и серее. Никого не щадим, не жалеем. Теперь вот за китов взялись, превратили их бедных, в мишени для подводных бомб… Без мамонтов, без птеродактилей, без китов — остальной мелочи спокойнее. Сознание собственной невзрачности не терзает.

П а в е л  К у з ь м и ч. О, мир без китов! Правильно сказал. Все к этому идет. Время такое: кажется, не нужны гиганты, размах не нужен. Только ведь на это как взглянуть? Селедка, она и есть селедка. Закуска. Акулы рыскают — их не трогают, опасаются. Дельфины разумные, высоколобые, к властелину жмутся, подлаживаются… Каракатиц и осьминогов никто не коснется — противно. И что останется? А кильку до кашалота не раскормишь. Как мой шофер говорит: «Сколько ни спи, со слона не вырастешь».

М а к с и м. Ваши шоферы как раз могут… Идешь к министерству — дрожит от храпа земля. В каждой машине шофер. Машин — видимо-невидимо. И храп поэтому богатырский…

П а в е л  К у з ь м и ч. Понимаю. Но ты посиди на совещаниях, если после не то что светофора, света белого не взвидишь, — дорасти до таких совещаний.

М а к с и м. Да пропади они пропадом, эти ваши совещания! Вы-то сами разве не видите, какой надутой, неестественной жизнью живем? Шоферы, курьеры, заседания… И все трубно, громко, до утомительности публично. Постоянно кого-то заверяем, клянемся, бьем себя в грудь. Стесняемся будничного, человеческого, когда просто надо ходить на работу, ездить трамваем, воспитывать детей. Любой пустяк — в ореоле из слов! Уже слова нами помыкают. Что, если попробовать без патетики? Просто взять и просто поработать, а не заступать на трудовую вахту.

П а в е л  К у з ь м и ч. Ну да, прогресс, новые веяния… По-старому жить невозможно. Но жили. И согласись, до Галилея киты этот мир на своей спине совсем неплохо держали… Ну изведете их… А каково рыбешке, которая видит, что гиганты не устояли? Как ей жить? Во что верить? Ведь обжигались уже. Но не впрок.

Л е н а. Мамонты знаете, отчего вымерли? От самокритики. Сами про себя постановили: дескать, не подходим к новым историческим условиям. И канули… А повременили бы себя списывать, может, и приспособились бы, до сих пор щипали бы травку.

П а в е л  К у з ь м и ч. Не могут колоссы приспособиться. Не дано. Да и не захотят, не пожелают. Не их это амплуа — угодничать. Это мышки в своей норушке любую стихию пересидят. А гиганты — всегда на виду. Не скрываются, не прячутся. Хорошая мишень. Промахнуться трудно. И охотничья слава впереди бежит — ишь с каким исполином сладил! Но киты — это пенки природы. Они — на поверхности. А под ними — в толще, в глубине — какие гады кишат. Они в глаза не бросаются, вот их удача.

Появляются  М и т я  и  Ж а н н а.

Ж а н н а. Меня искали?

М и т я. Ага. Ты Павлу Кузьмичу нужна.

П а в е л  К у з ь м и ч. Мне?

Ж а н н а (Мите). Так и знала, что врешь.

Л е н а (Мите). Ох, ты сегодня схлопочешь!