Ужин в центре земли

Охранник, к врачебному делу никакого отношения не имеющий, возражает: «А я думаю, это потому, что у тебя крыша едет».

Заключенный Z терпеть не может, когда охранник оказывается прав, но после таблетки-другой транквилизатора камера замедляется, а затем и останавливается. До туалета, так или иначе, заключенный Z обычно кое-как добирается и там подпирает себя неверной рукой, так что видеокамеры не выдают его слабость и не позволяют его мучителю получить удовлетворение.

Все чаще, однако, дело принимает такой скверный оборот, что об удовлетворении в любом случае и речи быть не может, и тогда охранник врывается в камеру.

– Дыши глубже, – говорит он, – у тебя паническая атака.

– У меня все прекрасно, – возражает ему заключенный Z, хотя видно же, что совсем не прекрасно.

В этих случаях охранник, бывает, держит заключенного Z в объятиях, иной раз покачивает его туда-сюда, если только от этого ему не становится хуже, или широкими круговыми движениями потирает заключенному Z спину.

– Поплачь, попробуй, – шепчет ему охранник. – Поплачь вместо того, чтобы. А то – другое – нереально. Погрусти, попечалься, и лучше будет.

– Пошел вон, – говорит ему, бывает, заключенный Z между вздохами. Или, постаравшись посильнее: – Пошел вон, сука сраная.

– Пойду, пойду, – обещает ему охранник все тем же умиротворяющим тоном. – Как только ты успокоишься, так я сразу и пойду вон, сука сраная. Это правильно. Это отлично. Злись. Это поможет. Злиться так же хорошо, как печалиться.

Когда заключенный Z начинает успокаиваться, когда к нему возвращается обычный цвет – или бесцветность – лица (холодная, липкая потливость, впрочем, остается), после того как худо-бедно восстанавливается обычный порядок, ни тот ни другой не поминает произошедшего между ними.

В этот раз, в последний из всех, держа мутную голову заключенного Z у себя на коленях, охранник дошел в своей реакции на происходящее до границы, дальше которой они оба не отваживались двинуться. Он задал заключенному Z, себе, видеокамерам вопрос, словно обращаясь к некой высшей, чем они оба, силе:

– Как же, ну как же так получилось?

Лицо его при этом показалось заключенному Z осмысленным, вдумчивым – это не было его обычное лицо манекена.

Лежа потом в своей камере – охранник давно уже ушел, – заключенный Z посвятил много часов тому, чтобы сформулировать ответ.

Легко было бы взвалить вину на официантку, или на Зандера, или на официанта-гугенота, или на Фарида. Но он не списывает все ни на шпионаж или контршпионаж, ни на измену стране, ни на свое участие в операции, из-за которой погибло много детей. Не к своему секретному обучению он все возводит, не к вербовке в Еврейском университете через посредство друга, который дал ему телефонный номер и сказал: «Позвони, если хочешь внести вклад особым образом».

Так получилось, чувствует заключенный Z, из-за чего-то куда более раннего. Его Иерусалим, его Израиль, его печальный конец – это дано было ему очень давно, там, в американских пригородах, в еврейской школе, скормлено с ложечки по праву рождения маленькому мальчику с тяжелым молитвенником и с кипой на макушке, похожей на перевернутую суповую миску.

Они во втором классе, и они бегут. Летят, раскинув руки. Столы сдвинуты вместе, так велела учительница, их милая восемнадцатилетняя учительница, которая вскоре забеременеет и уйдет от них.

Они, мальчики и девочки, знают достаточно, чтобы любить эту черноволосую юную даму, чьи еще более черные, еще более красивые волосы выглядывают из-под парика, когда она придвигает большой стол, учительский, к их маленьким. Одета она всегда скромно, но какая там скромность, если ты красивая восемнадцатилетняя учительница второго класса, волосы как смоль, лицо постоянно раскрасневшееся от стараний забеременеть, которым посвящено все твое свободное время?

Их любовь к ней отличалась от того, что они чувствовали к другим. Это была такая любовь, что мальчики хотели на ней жениться, а девочки хотели быть ею, любовь к молодой, полной энергии учительнице, для которой они всё готовы были сделать – всё абсолютно. Поэтому, когда они после утренней молитвы вошли в класс с тяжелыми зелеными сидурим – сборниками молитв – и расселись, когда она, стоя перед ними, выставила вперед подбородок, смахнула волосы с глаз, скомандовала: «Встаньте, дети», и вскинула руки, класс поднялся так легко, что ей на самом деле, может быть, и не понадобилось, думает сейчас заключенный Z, добавлять к движению рук слова.

– Мы кое-куда отправляемся, и как бы нам не опоздать, – говорит она.

– Куда мы отправляемся? – спрашивает Батья, чье англоязычное имя – Бет.

Улыбка учительницы, блеск в ее глазах.

– Мы отправляемся, мои маленькие йиделах, в Йерушалаим. Мы летим в Израиль прямо сейчас. Машиах скоро явится, и нам надо быть там. Мы должны помочь его встретить. – Новый взмах руками, и мы все уже готовы за ней следовать. – Теперь толкайте! Толкайте столы, сдвигайте их вместе, чтобы мы смогли подняться в небо.