Узют-каны

– Охо-хонюшки. Не ладно это. Вот тут-то солдатик и подсобит опосля. Ты там подумай с угодниками, может бабу ему повредней, да проблемку каку со здоровьем. Не задумывался шоб. Покумекай. Но токмо приглядывай, охрани. Но к делу пущай подготовлен будет. А то знаю их, водочку любят воскресшие, мать их за ногу.

– А с местными товарищами как быть? Без их поможения не пролезет.

– Порешам, порешам… Чаво палят-то так? Сделай ужо – снаряды кончились, что ли? Люди же, живые…»

Представив подобное, Молчун захохотал, подставляя дождю замёрзшее лицо, струйки побежали по нему, попадая в рот и ноздри. Генка пил дожди, потому что хотел пить, смеялся, забыв о больной ноге. Пропитанную кровью, набухшую рубаху размотал давно, не помнил, когда – наверное, под воздействием аутотренинга. Его отпустили. На время. Дали видимость жизни, суету, проблемы. Потом прочистили мозги собутыльником-бабником. И Лёху Егорова приплели.

И бросили затем разгребать бардак, поскольку именно для этого родился он, жил и воскрес. И вся его жизнь в итоге свелась к мокрому вечеру в осенней тайге. Дали, попользовался, сроки вышли, возверни должок. А все чувства, думки и мечты – так оно, не выбрасывать же. Пригодятся. Потасуются белой бородой, да вернутся – кому надо и когда приспичит.

Генка не чувствовал себя обиженным и обделённым. Подозревал же подвох. Навели по-тихому, делай дело – будь любезен. Приказы не обсуждаются. Одно томно – Маруся. Любимая. Только-только ведь понял, как оно в жизни хорошо бывает… И тут же осёкся. А вдруг и её? По заданию «Центра»? Просил же: дайте сто процентов! На! Побалуйся напоследок. Нет уж! Вот тут-то не может быть. Хотя, чудак, лодка же была? И шрамик у неё под лопаткой… Боже, куда же пихнул он её… Что там ещё? Неужели…

Молчун вскочил, сморщился. Простреленная нога дала о себе знать. Заковылял, вглядываясь. Санаторий внизу по-прежнему тихо чернел. Молнию дайте! Свет!

– Господи! – заорал Гена. – Не за себя прошу! Её-то за что? Да иди всё в задни…

Гром оборвал его крик. Глухой, как камень об крышку гроба, но суровый. Заурчало сквозь ливень. Гена обернулся:

– Здрасте, пожаловал! И чего? Не до тебя сейчас…

Экскаватор не ответил, монотонно двигаясь, пихал перед собой ствол свежеповаленного кедра. Прожектора, сговорившись, сфокусировались на тощей фигуре в мокрой форме работника милиции, отмечая, казалось, каждую звёздочку на погонах, каждую слипшуюся прядь на лбу. Медленно, словно заржавевший робот, Генка поднял руки и обхватил ими голову, сдавливая виски. Он уже забыл про Марусю, санаторий, Господа Бога и себя, того, юного, убитого в Афганистане. Осталась боль. Огромная, ненужная гильотина кромсала мозг, жадно чавкая.

– ТЫ МНОГО СМЕЯЛСЯ, СМЕРТНЫЙ! ИДИ ЖЕ, ПОСМЕЁМСЯ ВМЕСТЕ! МЫ ЗНАЕМ! ВСЁ-ВСЁ! ДАЖЕ ПОГОВОРКУ! ХОРОШО СМЕЁТСЯ ТОТ…

– Кто ржёт, как конь, – Генка скрипнул зубами и шагнул в темноту, навстречу железному чудовищу…

Мужики. У них всегда есть какие-то дела, намного важнее, чем чувства. Кто-то читает Достоевского, кто-то сдаёт сессию, а кто-то воюет с монстрами. Не находится у них времени для Маруси. Не к девчоночьей же туфталогии обращаться? Мол, любовь должна пройти через препятствия и испытаться временем. Тьфу ты! Алые паруса, тоже мне! Без сказок, конечно, скучно. Но фиг с ними, когда такое! Взял и толкнул с горы, сидит себе и ждёт, когда инопланетяне дадут ему в руки стреляющую палку. А ей отдувайся тут. Мужики! Небольшая обида на Генку, как обратная сторона восторга и заботы, подхлестнула желание к действиям. А сама-то хороша? Расселась на крылечке, «Беломорину» посмолила и дуешься, как ребёнок… Ей захотелось вновь стать маленькой, неопытной и счастливой. Чтобы ещё ничего не произошло. И отец жив, и мама рядом. Деньги и страдания ещё за гранью понятий. А любовь не раскололась на маленькие части, наспех раздаренные мужикам. И конечно, в розовом мире детства нет места чудовищам, реальным выходцам из мира взрослых.