Узют-каны

Молодой за баранкой сидел с таким напряжением, словно у него вскочил прыщ на заднице. Тёмный опрятный костюм никак не вязался с веснушчатой, слегка вытянутой физиономией. Голова на худущей шее – как пестик в колоколе. Рядом с водителем, ни разу не обернувшись, расположился ещё один, упакованный в безупречный костюм. Молчун мог видеть только затылок, где в смешанной пропорции ощетинились седые волоски. Парни по бокам, усадившие его в машину, носили светлые рубашки и однотипные галстуки в полосочку – чёрное с белым. Такой же галстук болтался у водителя, и – Молчун мог поспорить – у седого. Неспешно крутя в пальцах параллелепипед сигаретного блока, Молчун прикидывал, за что его могли задержать. Незаконное хранение оружия – раз. Нанесение телесных повреждений – два. Политический мотив – три. Вертолёт в тайге – четыре… Постой, причём здесь вертолёт? Но полковник в кабинете главврача четко ассоциировался с сидящими в машине, словно был шестым в этой тихой, неразговорчивой компании.

– Останови, – попросил седой.

Автомобиль плавно притормозил у входа в городской парк.

– Ну что, гвардии старший сержант запаса, всё курим? – человек на переднем сидение повернулся.

Лицо было не просто знакомым, оно являлось воплощением всего того, чего в последнее время Молчуну так не хватало. Прямой, маленький лоб, щёточка тёмных усов над крохотными, как бы кукольными губками, тонкий нос с горбинкой и дружелюбная, ироническая усмешка в прищуренных глазах:

– А ведь обещал бросить?

– Так точно, товарищ капитан, – невольно вырвалось у Молчуна, лицо словно засветилось изнутри, и широкая улыбка превратила его вновь в двадцатидвухлетнего командира подразделения, получающего нагоняй от старшего по званию.

– Был капитан, да весь вышел, – Лёха Егоров хлопнул толстой папкой по коленям, – теперь вот гражданин начальник. Сколько же мы не виделись?

– С восемьдесят какого-то там, това… гражданин начальник!

– Бежит времечко. Ну ладно, ребята, отдыхайте. А мы пока прогуляемся с гражданином задержанным, воздухом подышим. Пойдём?

Тополиная аллея тянулась мимо карусельных барабанов, киосков «Роспечать» и «Лото-фортуна», иногда ответвляясь к шашлычным и пивным забегаловкам, по большей части закрытым, и устремлялась к своему завершению у гигантского «чёртового колеса». Но Молчун и Егоров остановились у вечного огня – обелиска погибшим на трудной и долгой войне. Гранитная плита с бесконечным списком погибших устремилась вверх. Красный гравий хрустел под ногами. Столбик робкого, безжизненного пламени колыхался над жестяной звездой. Они стояли и слушали тишину, вспоминая другую войну, не менее долгую. Все эти закрытые забегаловки, как полуразрушенные хижины, гравий – жгучий песок. Карусели – словно искорёженные снарядами бронетранспортёры. Посаженные в ряд тополя – высокий, неприступный забор, растянувшийся на километры, аллея – улица притихшего, вымершего кишлака вдоль этих заборов. И даже колесо обозрения в её конце – символ той жестокой силы, обрушившей на колонну бронетранспортёров мощь минометного огня. Направо, налево – забор, назад – чадящие, исковерканные машины, вперёд – стрекотание автоматных очередей. А блок сигарет в руках, словно приклад несуществующего автомата.

Возможно, они далеко шагнули в свою память, потому что даже слабый щелчок выстрела из мелкашки, раздавшийся в захолустном тире, стоявшем неподалёку, заставил вздрогнуть, пригнуться с намерением упасть, укрыться, распластаться. Они посмотрели друг на друга и тускло улыбнулись.

– Стареем, шкурой дорожить стали, – фыркнул в усы Егоров. – Присядем?

Они сели на скамейку. Молчун надорвал упаковку, выудил пачку сигарет, судорожно глотая дым:

– Помнишь тот кишлак? Мины влетали в броню, тела пополам – как ножом по маслу…

– Ещё бы, – согласился Егоров. – После той ловушки мы и расстались. Тебя отправили в госпиталь, а я… без царапины, поверишь? – постучав папкой по колену, он усмехнулся. – Волосы совсем поседели… А ты и не изменился совсем, обрюзг только слегка, не в обиду. Вот сидим мы, два сытых, здоровых бугая. Сколько тебе стукнуло? Мне чуть больше. Не молодежь. Вот сидим у памятника, как будто все сто, вспоминаем смерть. Ветераны? Словно связь времен рассыпалась, вышвырнуло нас откуда-то… Кто ты?

– Солдат.

Алексей положил руку на плечо друга:

– Все мы солдаты, те или эти, – он кивнул на обелиск. – Мы заслужили право так себя называть высшим поступком человека – заглянули смерти в лицо и послали её на три буквы.

Молчун выкинул окурок в переполненную до краёв урну, сигарета успокоила. Встреча со старым другом как бы подхлестнула мысли, прогоняя боль, окуная в ещё более страшную и канувшую в безвременье. Он взглянул на бывшего командира и усмехнулся:

– Оцениваешь? Есть ли ещё порох в пороховницах или спился старший сержант?

– Спился?

– Не темни. Изменился я всё-таки, как-никак. Дотошным стал. Прозорливым. Всё тебе про меня ведомо. Сколько дней справки наводил?

Егоров виновато потупился:

– Четыре часа.

– Твою мать, в четыре часа вся моя жизнь на гражданке вместилась?! И о разводе, небось, пронюхал?

– Не без этого.