Узкая дорога на дальний север

– Я возвращался с охоты на кроликов. Она развешивала выстиранное белье. Делать мне было нечего, вот я и стал ей помогать. Сейчас-то я понимаю, что ей, должно быть, очень не по себе было. Но тогда ничего такого и в голову не приходило. Мы просто разговаривали. Всякие семейные истории. О людях. И я заговорил о том, о чем, честно говоря, ни с кем еще не говорил. О том, чего навидался. На войне. А потом чую – уже невмоготу. Это я помню. Вдруг задыхаться стал, говорить толком не могу. Пропал. А она меня успокаивала, как маленького. Вот так вот примерно.

– Ты ей в шею лицом зарылся.

– Дорри, я плакал. Плакал, Бог свидетель.

– А что с ней случилось, Том? Почему она пропала? Мне все время хотелось узнать, что с ней сталось.

– Старина Джеки ее, случалось, поколачивал. Любил ее, но она была на двадцать лет моложе, счастья не знала, и он это понимал. Ну, что тут поделаешь? Тетушка Роза тут не поможет. Отличный малый, Джеки-то, но вот пристрастился к бутылке и устраивал ей выволочки. Насколько мне известно. Но куда она уехала, этого я не знал. Много лет не знал. Потом письмо от нее отыскало меня в Сиднее. Она уехала в Мельбурн, а потом, позже, в Новую Зеландию. Там, в Отаго, вышла замуж за какого-то каменщика. Больше о нем ни словечка. Если по-честному, то в письме вообще ничего сказано не было. Еще записка была приложена от ее дочери, которая сообщала, что мама просила переправить письмо мне после ее смерти. Только и всего. Думаю, оттого, что письмо могли читать другие, в нем не упоминался ни старина Джеки, ни ее семья здесь, на Таське[85].

Разговор перешел на матчи по регби, проходившие в Кливленде, на телегу Джо Пайка, на день, когда полковник Камерон вломился к нему в кухню с ружьем, гонясь за псом Тома, который, как уверял полковник, загрыз у него овцу, а Том вышел из спальни со своим ружьем и сказал: «Застрелишь моего пса – я сам тебя пристрелю».

Том подустал. Дорриго попрощался с ним, устроил брата поудобнее, заверил его, что тот в надежных руках, и ушел. Он был уже в коридоре, когда услышал за спиной хриплый старческий голос:

– Рут!

Дорриго Эванс замер и обернулся. В землисто-зеленом свете палаты увидел, что брат, пытающийся снова забраться на крутизну уложенных подушек, вдруг совершенно перестал походить на Тома: человека, который в сознании младшего брата всего миг назад сохранял в облике юношескую крепость и силу, – а теперь выглядел больным стариком.

– Ее звали Рут.

Дорриго Эванс стоял на месте, смотрел на чужака, бывшего ему братом, не совсем понимая, что брат имеет в виду или чего он хочет. Он вернулся в палату и присел у кровати Тома. Том пожевал губами, облизал их, готовясь вновь заговорить. Дорриго ждал. Том устроился поудобнее и, начав говорить, не глядел на брата, а уставился на дальнюю стену.

– Миссис Джеки Магвайр. Ее звали Рут, Дорри. Рут. И у Рут был ребенок.

Тут он умолк. Дорриго не говорил ни слова. Том опять приподнялся на подушках, хрипло откашлялся.

– Ага, ребенок. В июле 1920-го. Третий. Как она сохранила это в тайне, я не знаю. Но сохранила. Джеки был в отъезде, пытался работу найти на материке, думаю, нашел что-то такое в Диамантине, у него там кореш был. Джеки так никогда и не узнал про ребенка. Никто в Кливленде не узнал. Одевалась она все время, будто в мешке ходила… ну, ты помнишь, как жили тогда, не Париж, прямо средневековье какое-то, черт бы его побрал, обходились чем придется. Мне кажется, справилась она здорово. Ребенка родила в Лонсестоне. Мальчика. Его в Хобарт отправили. В тот день, когда я вроде как, ну, словом, разнюнился про войну, она утешала меня, как я уже говорил. И рассказала мне про ребенка. Она тогда только-только узнала, что с ним приключилось.

– Но почему, Том?

Водянистые глаза Тома прояснились, хрупкое тело напряглось, и Дорриго почувствовал: что-то от человека, какого он так обожал ребенком, вновь вернулось.

– Из-за чертова отца, вот, черт побери, почему.

И Том наконец-то повернулся и взглянул на брата. Глаза его впились в глаза Дорриго: зрачки, до странности маленькие и пустые, были похожи на дырочки, прожженные спичкой в старой газете.

– Малыша взяло на воспитание семейство по фамилии Гардинер. Люди зажиточные. Ей от этого было горько. Мне было горько. Только что поделаешь? Не с тем, что о нем заботились, а с тем, что заботились не мы. Никто не собирался выслеживать его и требовать назад, это бы поломало жизнь всем: ему, им, ей, мне, Джеки. Нетушки. Ни один мудак такого делать не станет. С такими вещами приходится уживаться. После последней войны я познакомился с парнем из Хобарта, который знал эту семью. Мальчишку они, кажется, назвали Фрэнком. Он погиб во время войны. Мой единственный сын, которого я никогда не видел. В одном из тех проклятых жутких лагерей для военнопленных, в каком ты сам был в Таиланде.

9