Узкая дорога на дальний север

Сознание понемногу превращало все, что он помнил о лагерях военнопленных, в нечто прекрасное. Словно капля за каплей выдавливалось унижение от пребывания в рабстве. Сначала он позабыл ужас всего этого, потом жестокость, с какой с ними обращались японцы. В старости он абсолютно искренне уверял, что не может припомнить ни одного случая жестокого обращения. Того, что могло бы вернуть память на попятный, – книг, документальных фильмов, историков, – он избегал. Потом настал черед памяти о болезнях и жутких смертях, о холере, бери-бери и пеллагре: это тоже забылось. Забылась даже грязь, а позже ушла и память о голоде. И наконец однажды днем он понял, что не в силах припомнить вообще ни одного отрезка отведенного ему времени, когда он был военнопленным. Разум его был по-прежнему крепок, он понимал, что когда-то был в плену – как понимал, что когда-то был зародышем. Но из пережитого не осталось ничего. Что осталось, так это неизменное представление о человеческой доброте, настолько же неопровержимое, насколько и прекрасное. В возрасте девяноста четырех лет он наконец-то стал свободным человеком.

И с той поры ему доставляли великую радость ветер и шум дождя. Он как чудо воспринимал рассвет в жаркий день. Его приводили в восторг улыбки незнакомых людей. Он работал по привычке и по дружбе, видя в этом единственную альтернативу тому, что сам воспринимал как альтернативу. Он приручил стайку сияющих зеленым, голубым и красным опереньем попугаев-розелла, слетавшихся к нему во двор за кормом и водой, которые он им выставлял. Следом заявились крапивники и драчливые медососы, вечные сплетницы амадины-огнехвостки, а время от времени залетали малиновка, ярко-голубые вьюрки со своими мшистого цвета гаремами, капризный переливчатый веерохвостый голубь, сумасшедшие сорокопуты и белоглазки, бодро щебечущие радужные птицы. Порой он часами просиживал на лавке у себя на веранде, наблюдая, как птицы клюют, купаются, отдыхают, прихорашиваются и играют. И в тайне их полета и красоты, в их необъяснимых прилетах и отлетах ему чудилось, что он видит собственную жизнь.

После того как он умер в старом доме, упав с верхней площадки лестницы, откуда кормил птиц, Джоди нашла отцовский горн у него в гардеробе. Горн был старый и неопрятно грязный, сильно помятый. Вместо настоящего ремня болталась связанная узлами красная тряпка. Она продала его во время гаражной распродажи домашней утвари.

Порой его смех вновь звучал в ее ушах в самый неожиданный момент: среди полок супермаркета, когда она высматривала порошок для мытья посуды, в приемной зубного врача, когда она листала журнал с фотографиями знаменитостей. Тогда она всякий раз вспоминала, как он не мог шлепнуть ее, руку, дрожавшую над ней, и слышала, как он говорит:

– Это все, что я знаю. Это почти все, что нужно знать любому.

И себя, снова задающую вопрос: «Какой смысл в музыке?»

И мир вокруг нее, ряды супермаркета с их полками, приемную дантиста с ее креслами-бочонками, гаражную распродажу с безделушками ее отца на двух козлах перед нею и голос, произносящий: «За пятерку отдадите?» И как, когда она отдавала покупку, помятый горн дрожал, не давая ответа.

«Лады, – показалось ей, что она услышала, как произнес горн, когда незнакомец взялся за него. Или это она сама сказала? – Лады».

15

Дорриго Эванс сидел за рулем машины, проезжавшей перекресток в Парраматте в три часа утра (в дальнейшем во всеуслышание так и не было разъяснено, почему он оказался в том месте в такое время, как не предавался огласке и такой пустяк, как результат пробы на алкоголь), когда впервые ощутил, что летит: его вдруг подбросило в воздух, и на землю он уже не вернулся. Битком набитая пьяными подростками машина (ими же угнанная «Субару», удиравшая от полиции) сбила светофор, горевший красным, и лоб в лоб врезалась в стареющий «Бентли» Дорриго Эванса, разбив обе машины всмятку. Погибли два подростка, и серьезнейшим образом пострадал один из величайших военных героев Австралии, которого выбросило из машины через ветровое стекло.

Три дня он умирал и за это время увидел самые замечательные в своей жизни сны. Свет заливал церковь, где он сидел вместе с Эми. Прекрасный слепящий свет, и он сам, ковыляющий туда-сюда, то впадая в его запредельное забытье, то выходя из него и попадая на руки женщинам. Он летал и, вдохнув запах обнаженной спины Эми, вздымался еще выше. В то время, когда вокруг вся нация готовилась к скорби и одновременно обсуждала упадок молодежи, противопоставляя благородные проявления героизма одного поколения порочной и убийственной уголовщине другого, он потрясенно осознал, что жизнь его только начинается, что в далеких тиковых джунглях, которые давно уже вырубили, в стране под названием Сиам, уже не существующей, человек, который уже умер, наконец-то крепко уснул.

16