Узкая дверь

Ей-богу, я не желаю ему зла, я искренне хочу, чтобы он поправился. Но лучше пусть он пока побудет в больнице. Дома у него бывает слишком много посетителей. И он раньше или позже, конечно, узнал бы, что строительство Дома Гундерсона возобновилось. Мне очень помогло, что сын начальника местного отдела планирования недавно стал капитаном школьной команды пловцов и в перспективе вполне мог бы на будущий год войти в сборную графства – но для этого, разумеется, было нужно, чтобы наш бассейн доделали вовремя. В результате наша давно отложенная плановая заявка наконец-то обрела ход, возобновились работы по осушению котлована, а к концу недели, надеюсь, земляные работы и вовсе будут завершены, стальной каркас и керамическая облицовка вернутся на место, а уж Гундерсон-старший – он, кстати, возглавляет фирму, специализирующуюся на строительстве плавательных бассейнов, – приложит все силы, в чем я не сомневаюсь, чтобы строительство было закончено как можно быстрее. Так что когда Стрейтли вернется на работу – если он действительно когда-нибудь сможет туда вернуться, – местность вокруг «Сент-Освальдз» станет просто неузнаваемой, а все улики – какими бы они ни были – будут похоронены под самым роскошным со времен гробницы Тутанхамона памятником некой юной посредственности по фамилии Гундерсон.

Да, в последние две недели мне удалось сделать гораздо больше, чем рассказывание всяких баек старине Стрейтли. На самом деле так приятно, когда можешь сказать себе: ты молодец, действуешь весьма решительно и определенно делаешь успехи. И потом, у Стрейтли нет ни малейшей возможности доказать, что именно – как ему почудилось – он там видел; нет такой возможности и у тех мальчиков, что привели его в то злополучное место. Ничего, скоро строительство закончится, и все их догадки будут не более чем сном в осеннюю ночь. А пока Стрейтли ничего и никому об этом не скажет из опасений, что в том преступлении мог быть замешан его старый друг; ну, а мальчики подчинятся его просьбе, ведь в этой школе их приучили к послушанию.

Но должна признаться: я с нетерпением жду возобновления наших бесед со Стрейтли. Рассказывать о себе – это, как оказалось, занятие весьма утомительное, зато очищающее. И, по-моему, чем скорее я доберусь до конца, тем скорее мы все сможем двигаться дальше.

Родители тогда попытались, конечно, как-то привести мои волосы в порядок. Точно так же и мы с Домиником попытались что-то сделать с «прической» Эмили. Я до сих пор помню, как мой отец пытался превратить все в игру, рассказывал мне об «Анне из Зеленых Мезонинов»[56] и говорил, что с такой прической я стала похожа на эльфа. А теперь уже я с каким-то осторожным умилением слушала, как Доминик примерно то же самое говорит Эмили. Теперь, детка, ты стала похожа на эльфа. И глазки твои с короткой прической кажутся еще больше и красивей. На самом деле моя дочь обладает довольно простенькой внешностью. Пухленькая, глаза совершенно отцовские. Это вовсе не значит, конечно, что теперь я стану меньше ее любить, но после того, как она так коротко обстригла себе волосы на затылке, у нее стал виден некрасивый валик жира у основания черепа, чем-то напоминающий мне один из тех «стопперов», которые мать вечно устанавливала под дверью в гостиную, борясь со сквозняками. Мягкие и довольно длинные каштановые локоны придавали Эмили некое младенческое очарование, и теперь, когда они исчезли, стало гораздо заметнее, что внешность у нее, собственно, весьма заурядная.

– Не расстраивайся, Эмили, волосы скоро отрастут. – Я не была уверена, кого именно пытаюсь успокоить – свою дочь или Доминика, темные глаза которого были полны слез; он всегда отличался чрезмерной впечатлительностью. Я даже ощутила легкий укол презрения. – В конце концов, это всего лишь волосы.

Но почему все-таки ты это сделала? – прозвучал в моих ушах голос матери, донесшийся сквозь годы. Он был таким же резким, как и всегда.

Конрад меня заставил, – сказала я. – Он сказал, что длинные волосы – это опасно.

Впервые – и лишь один раз в жизни – отец по-настоящему рассердился на Конрада. Видимо, в локонах маленькой девочки – как и в ее невинности – есть нечто, что кажется мужчинам уникальным, поистине драгоценным. А у меня к тому же волосы были довольно красивые, длинные, их до этого никогда не стригли. Возможно, все это и объясняло столь яростный гнев отца. Так или иначе, но Конраду на три недели было запрещено выходить из дома. Никаких прогулок с друзьями; никаких карманных денег; никакого телевизора. Он сделал вид, будто виноват и согласен с наказанием, а я была еще слишком мала, чтобы заметить, как злобно сверкнули его глаза, обещая скорую месть. Но, как потом скажет мне Джером – всего-то восемнадцать лет пройдет! – у Конрада была привычка затаить злобу, а потом ее на тебя обрушить.