Узкая дверь

Ну, а Милки, должно быть, стал частью его грандиозного плана. Я вспомнила, какую неловкость Милки испытывал в моем присутствии, как он попытался принести мне извинения за прошлое. А ведь в тот день в коридоре, у входа в театр, он мне солгал и сознательно позволил поверить, что светловолосый мальчик в школьной форме «Короля Генриха» и был тем призраком в маске. Но сейчас правда стала убийственно ясна: призраком в маске совершенно точно был Джером. Уж ему-то наверняка было известно и о люке, и о маске moretta, и о черном плаще, да и времени у него было более чем достаточно, чтобы в темноте войти в помещение театра, выйти оттуда и снова войти, а потом спрятаться в неработающем туалете, пока я обследовала помещение под люком. Только Милки видел тогда, как Джером входит в театр. И он наверняка все знал. Больше мне на поминках делать было нечего, и я незаметно ушла через садовую калитку на задах паба. Мой мозг сейчас работал с невероятной скоростью, моментально устанавливая все связи, и я едва за ним поспевала. Все, что я к этому времени узнала, – подстроенная сцена в школьном Маленьком Театре, обман Джерома, ложь Милки, – свидетельствовало о тщательно спланированной попытке подорвать мою уверенность в себе, а может, и мое душевное здоровье. Меня всеми средствами пытались заставить уйти из школы «Король Генрих» и начать новую жизнь с Домиником. С Домиником, так спешившим избавиться от коробок, содержимое которых свидетельствовало о его пребывании в школе «Король Генрих». С Домиником, который всегда крайне неодобрительно относился к моей работе в этой школе, что не раз приводило к нашим яростным ссорам. С Домиником, исполнявшим главную роль в спектакле «Отелло», для чего требовалась особая зеленая подсветка из люка.

Итак, у меня даже возможности больше не было списать все это на некое невероятное совпадение. Если Фентимен виновен, то Доминик должен быть его соучастником. Но зачем ему это? Мотив Фентимена был прост: он сумел уйти, прихватив сорок тысяч фунтов, практически все сбережения моих родителей. А зачем это Милки? Я вспомнила, как Даррен Милк сказал: Двадцать фунтов – это двадцать фунтов. Смотрителя школы подкупить нетрудно, он и внимания особого на отвратительную шутку не обратит. Но я никак не могла поверить, что Доминик, активный унионист, участвовал во всем этом ради денег. Нет, он действительно меня любил. И Эмили любил. И хотел нас защитить. И все, что он делал, было направлено на то, чтобы изгнать из моей души детские воспоминания о гибели Конрада. Но причина всего этого, как я теперь понимала, была одна: Доминик тоже неким образом был виновен в смерти моего брата. Та зеленая дверь из моих воспоминаний оказалась всего лишь дверцей люка, подсвеченной неким зеленым сиянием. Но в тот день Доминик действительно был в театре вместе с Конрадом, и именно Конрад отвечал за освещение в спектакле «Отелло». Неужели это и есть ключ к исчезновению Конрада? Но если это так, то почему Доминик удерживает меня от попыток все выяснить? Я вдруг вспомнила, как он сказал: Это же все самый настоящий мусор, всякая чепуха, которую только матери и могут хранить. И я вдруг поняла, куда мне нужно пойти, где я смогу отыскать кое-какие ответы на все эти вопросы.

Я не была на Джексон-стрит с того дня, когда примеряла свое свадебное платье, после чего родители сообщили мне, что отдали все свои сбережения человеку, который притворился моим братом, а они ему поверили. Честно говоря, меня просто страшил очередной визит к ним. Вскоре они так или иначе осознают истинное положение дел, это всего лишь вопрос времени. В прошлом на это уходило от трех до двенадцати недель – в зависимости от суммы, которую выманил у них очередной «Конрад». Отец всегда в итоге реагировал бурно, даже яростно, а мать погружалась в очередную, все более глубокую, яму деменции. На сей раз я заметила признаки этого, едва подойдя к дому на Джексон-стрит: шторы в гостиной были плотно задернуты, а газон перед домом совершенно зарос полыннолистной амброзией. Я постучалась и вошла, не дожидаясь ответа. В доме по-прежнему пахло моим детством, но также и старыми газетами, и горьким отчаянием. Отца я обнаружила на кухне, матери нигде видно не было.

– У мамы опять голова разболелась, – сказал отец, когда я спросила, где мама. – Пусть немного полежит. А я как раз посуду мыть собирался.