Узник №8 (СИ)

    — Бежать всегда некуда, — пожал плечами ангел, отчего крылья у него за спиной заколыхались. — Но люди всё равно бегут.

    — Наверное, у них есть цель.

    — Во всяком случае, они думают, что она у них есть.

    — Бегут и даже не знают, идёт ли на улице дождь, — с грустью молвил узник.

    — Они даже не знают, есть ли улица, — усмехнулся ангел.

    — Возможно ли такое?

    — Возможно всё. Кроме невозможного.

    — Что же они знают?

    — Как причинять боль. Это они знают хорошо.

    — Они делали тебе больно, да?

    — Я им благодарен. Они научили меня не чувствовать.

    — Не чувствовать боли?

    — И боли тоже.

    — Я хотел бы рассказать тебе мою жизнь, ангел. Как на духу. Я думаю, ты сможешь понять.

    — Зачем мне знать твою жизнь? Я свою не знаю как забыть.

    — Грустно… А скажи, ангел… Не знаю, как спросить… Вопрос ужасен… Скажи, а бог на самом деле существует?

    — Обычный вопрос, ничего ужасного, — спокойно отвечал ангел. — На самом деле бог существует, пока его не существует. Если же бог начинает существовать, то это уже не бог.

    — Так я и думал! — узник упёрся в лицо ангела лихорадочным взглядом. — Ты в точности повторил мою давнюю мысль.

    — Потому что я — это ты.

    — А я — это ты?

    — Нет. Я — это ты. А ты — это надзиратель.

    — Я ничего не понимаю.

    — Зато у тебя и крыльев нет.

    — Всё, я понял, понял! — оживился вдруг узник. — На самом деле тебя не существует. Ты мне снишься, да?

    — Да.

    Не дожидаясь новых вопросов и не глядя на узника, ангел поднялся и, сделав шаг, исчез в стене.

    — Ты — ангел стены, — прошептал узник, — вот ты кто. Ангел в стене. Ангел, вмурованный в стену.

    Он, кряхтя и постанывая, поднялся и сел.

    — Сон, — продолжал он. — Всё сон. Снюсь ли я сам себе, или кто-то посторонний видит меня в своём затянувшемся сне? Надзиратель, наверное, больше некому, кому ещё я могу присниться, кому я нужен, кроме него. Но если я ему снюсь, значит, на самом деле у него нет ни одного узника, а только сон. Бедный, бедный надзиратель! Ему так же плохо, как и мне, он — брат мой по несчастью, он такой же узник пустоты, как и я… Как и ангел… А быть может, ангел прав? Надзиратель — это я, я — это надзиратель, и оба мы — начальник тюрьмы?.. Я — надзиратель… Как странно…

    — Здравствуйте, господин узник.

    В камеру вступил начальник тюрьмы.

    — Добрый день. Или ночь. Или утро. Я не знаю. Исполать вам, господин надзиратель.

    — Начальник тюрьмы, — поправил надзиратель. — Вы всё время путаете меня с господином надзирателем.

    — Ах, да, простите, господин начальник тюрьмы. Я вас ещё и с собой путаю. Но это, впрочем, неважно, это метафизика.

    — Вы хорошо себя чувствуете? — начальник тюрьмы подошёл ближе, всматриваясь в узника.

    — Просто замечательно, — горько усмехнулся тот.

    — Это хорошо, хорошо. Вы должны сегодня чувствовать себя хорошо, чтобы сделать то, что требуется.

    — А что от меня требуется?

    — Вы хотите сказать, что передумали?

    — Не хочу. Но вы же говорили — завтра.

    — Завтра уже давно минуло, господин узник.

    — Давно?

    — Третьего дня. Мне сказали, что вы больны и вам нужно отлежаться.

    — Вот как…

    — Кстати, до меня дошли неприятные слухи, — поморщился надзиратель, — о том, что вы… вы, якобы… я этому, конечно, не верю, но если вскроются факты… что якобы вы э-э… поступили не очень хорошо в отношении госпожи дочери надзирателя.

    — Кто вам сказал?

    — Слухами земля полнится, господин узник, так у нас говорят.

    — А у нас говорят: ни слуху, ни духу.

    — Я смотрю, вы совершенно не чувствуете себя виновным, — строго произнёс надзиратель.

    — Я виновен пожизненно.

    — Кхм… Вы, господин узник, может быть, думаете, что новое преступление уже ничего не может изменить в вашей судьбе. Напрасно, напрасно вы так решили, доложу я вам. Нет столь жестокого наказания, которое нельзя было бы сделать ещё более жестоким. Наши законы позволяют многое, очень многое, уверяю вас.

    — Скажите, господин начальник тюрьмы, какой сегодня день?

    — Тот самый.

    — Уже?

    — Счастливые часов не наблюдают, не так ли?

    — Счастливые вообще ничего не наблюдают, господин начальник тюрьмы. Для наблюдений над жизнью нужно быть достаточно несчастным.

    — Да вы, батенька, филозоф!

    — Ничто так не располагает к философским экзерсисам, как пожизненное заключение. Попробуйте, настоятельно рекомендую.

    Начальник тюрьмы рассмеялся, покачивая головой, словно говоря кому-то стоявшему рядом: да вы посмотрите, каков шутник!

    — Спасибо, — поклонился он, отсмеявшись. — Быть может, на старости лет я не премину воспользоваться вашей рекомендацией. А пока… пока, господин узник, у меня слишком много забот, чтобы предаваться игре мысли в камере пожизненного заключения. И самая большая моя забота — дочь, её судьба, её честь. Хорошо, что вы согласились мне помочь. Надеюсь, вы готовы сдержать своё обещание?

    — О боже, боже!

    — Готовы?

    — Что мне делать, господи?

    Начальник тюрьмы достал из кармана револьвер, протянул узнику.

    — Вот, держите.

    — Что это? — отстранился узник.

    — Это наше с вами спасение.

    — От чего?

    — От прошлого.

    — Говорят, от него не спасёшься.

    — Нет такого прошлого, которое невозможно сделать небывальщиной. Видите, я тоже кое-что могу в плане философии.

    — Но убивая прошлое, убиваешь будущее.