В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Сам Жуковский в письмах к А. П. Елагиной постоянно говорил о своей

должности как поэтической: "Поэзия меня не покинула, хотя и перестал писать

стихи, хотя мои занятия и могут показаться со стороны механическими" (УС, с.

45).

20 Об этом Жуковский подробно рассказывает в письме к А. П. Елагиной

от 22 января 1830 г.: "Я снабдил его письмами в Ригу, Берлин и Париж..." -- и

называет Гуфланда, А. И. Тургенева, Петерсона (УС, с. 49--50).

21 Петруша -- брат мемуариста, П. В. Киреевский.

22 Жуковский сдержал слово, доказательство чему -- письмо от 22 января

(УС, с. 49--50).

23 Речь идет о рижском обер-прокуроре Густаве Петерсоне, которого

Жуковский характеризует в указанном выше письме как "доброго приятеля,

который поможет ему уладить свои экономические дела" (УС, с. 49). См. также о

нем: Салу пере, с. 444--445.

24 Studiosus Петерсон -- студент А. П. Петерсон, сводный брат А. П.

Елагиной, учившийся в Дерптском университете в 1818--1822 гг. и, видимо,

пользовавшийся именем однофамильца-прокурора на станциях.

25 А. А. -- А. А. Воейкова.

И. С. Тургенев

ИЗ "ЛИТЕРАТУРНЫХ И ЖИТЕЙСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ"

В предыдущем (первом отрывке) я упомянул о моей встрече с Пушкиным;

скажу кстати несколько слов и о других, теперь уже умерших, литературных

знаменитостях, которые мне удалось увидеть. Начну с Жуковского. Живя --

вскоре после двенадцатого года -- в своей деревне в Белевском уезде, он

несколько раз посетил мою матушку1, тогда еще девицу, в ее мценском имении;

сохранилось даже предание, что он в одном домашнем спектакле играл роль

волшебника, и чуть ли не видел я самый колпак его с золотыми звездами в

кладовой родительского дома. Но с тех пор прошли долгие годы -- и, вероятно, из

памяти его изгладилось самое воспоминание о деревенской барышне2, с которой

он познакомился случайно и мимоходом. В год переселения нашего семейства в

Петербург -- мне было тогда 16 лет -- моей матушке вздумалось напомнить о себе

Василию Андреевичу. Она вышила ко дню его именин красивую бархатную

подушку и послала меня с нею к нему в Зимний дворец3. Я должен был назвать

себя, объяснить, чей я сын, и поднести подарок. Но когда я очутился в огромном,

до тех пор мне незнакомом дворце, когда мне пришлось пробираться по

каменным длинным коридорам, подниматься на каменные лестницы, то и дело

натыкаясь на неподвижных, словно тоже каменных, часовых; когда я наконец

отыскал квартиру Жуковского и очутился перед трехаршинным красным лакеем с

галунами по всем швам и орлами на галунах, -- мною овладел такой трепет, я

почувствовал такую робость, что, представ в кабинет, куда пригласил меня

красный лакей и где из-за длинной конторки глянуло на меня задумчиво-

приветливое, но важное и несколько изумленное лицо самого поэта, -- я, несмотря

на все усилия, не мог произнести звука: язык, как говорится, прилип к гортани --

и, весь сгорая от стыда, едва ли не со слезами на глазах, остановился как

вкопанный на пороге двери и только протягивал и поддерживал обеими руками --

как младенец при крещении -- несчастную подушку, на которой, как теперь

помню, была изображена девица в средневековом костюме, с попугаем на плече.

Смущение мое, вероятно, возбудило чувство жалости в доброй душе Жуковского;

он подошел ко мне, тихонько взял у меня подушку, попросил меня сесть и

снисходительно заговорил со мною. Я объяснил ему наконец, в чем было дело, --

и, как только мог, бросился бежать.

Уже тогда Жуковский как поэт потерял в глазах моих прежнее значение;

но все-таки я радовался нашему, хотя и неудачному, свиданию и, придя домой, с

особенным чувством припоминал его улыбку, ласковый звук его голоса, его

медленные и приятные движения. Портреты Жуковского почти все очень похожи;

физиономия его не была из тех, которые уловить трудно, которые часто

меняются. Конечно, в 1834 году в нем и следа не оставалось того болезненного

юноши, каким представлялся воображению наших отцов "Певец во стане русских

воинов", он стал осанистым, почти полным человеком. Лицо его, слегка

припухлое, молочного цвета, без морщин, дышало спокойствием; он держал

голову наклонно, как бы прислушиваясь и размышляя; тонкие, жидкие волосы

всходили косицами на совсем почти лысый череп; тихая благость светилась в

углубленном взгляде его темных, на китайский лад приподнятых глаз, а на

довольно крупных, но правильно очерченных губах постоянно присутствовала

чуть заметная, но искренняя улыбка благоволения и привета. Полувосточное

происхождение его (мать его была, как известно, турчанка) сказывалось во всем

его облике.

Несколько недель спустя меня еще раз свел к нему старинный приятель

нашего семейства. Воин Иванович Губарев4, замечательное, типическое лицо.

Небогатый помещик Кромского уезда, Орловской губернии, он во время ранней

молодости находился в самой тесной связи с Жуковским, Блудовым, Уваровым;

он в их кружке был представителем французской философии, скептического,

энциклопедического элемента, рационализма, словом, XVIII века. Губарев

превосходно говорил по-французски, Вольтера знал наизусть и ставил выше всего

на свете; других сочинителей он едва ли читал: склад его ума был чисто