В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Эта картина понравилась мне больше других. Четвертая, к ней, это могила

жидовская. Огромный камень лежит на трех других меньших. Никого нигде нет.

Все пусто и кажется холодно. Зеленая трава наклоняется кой-где от ветра. Небо

серо и испещрено облаками; солнце уже село, и кой-где на облаках еще не

погасли последние отблески его лучей. Этим наполнена вторая стена против

двери. На третьей стене четыре картины, также Фридрихсовой работы. На одной,

кажется, осень, внизу зеленая трава, наверху голые ветви деревьев, надгробный

памятник, крест, беседка и утес. Все темно и дико. Вообще природа Фридрихсова

какая-то мрачная и всегда одна. Это остров Рюген, на котором он жил долго.

Другая картина -- полуразвалившаяся каменная стена; наверху, сквозь узкое

отверстие, выходит луна. Внизу, сквозь вороты, чуть виден ландшафт: деревья,

небо, гора и зелень. Третья картина: огромная чугунная решетка и двери,

растворенные на кладбище, которое обросло густою, непроходимою травою.

Четвертая картина: развалины, образующие свод посередине колонны, подле

которой стоит, облокотившись, женщина. Она обернулась задом, но видно по ее

положению, что она уже давно тут, давно задумалась, засмотрелась ли на что-

нибудь, или ждет, или так задумалась, -- все это мешается в голове и дает этой

картине необыкновенную прелесть. Между дверью и окном Мадонна с

Рафаэлевой -- чей-то подарок. Две стены комнаты занимает угловой диван, подле

которого большой круглый стол -- подарок прусского принца. Он сам разрисовал

его. Когда Опухтин уехал, я опять пришел к Жуковскому. Ему принесли

"Северную пчелу", и разговор сделался литературный. Про Булгарина он говорит, что у него есть что-то похожее на слог, и, однако, нет слога; есть что-то похожее и

на талант, хотя нет таланта; есть что-то похожее на сведения, но сведений нет;

одним словом, это какой-то восковой человек, на которого разные обстоятельства

жизни положили несколько разных печатей, разных гербов, и он носится с ними,

не имея ничего своего.

"Выжигин" ему крепко не нравится, также и "Самозванец"8; он говорил

это самому Булгарину, который за то на него сердится. "Юрий Милославский"9

ему понравился очень. Я показывал ему детский журнал10 и сочинения. Он

прочел все, с большим удовольствием, смеялся и особенно радовался повестью,

которую хвалил на каждом слове. Расспрашивал об нашем житье-бытье, взял мою

статью11 на ночь и улегся спать. На другой день говорил, что она ему не

понравилась. Опять прокрустова постель, говорит он. Где нашел ты литературу?

Какая, к черту, в ней жизнь? Что у нас своего? Ты говоришь об нас, как можно

говорить только об немцах, французах и проч. Душегрейка ему не понравилась12,

о Баратынском также, одним словом, он почти ничего не похвалил. Говорит,

однако же, что эта статья так же хорошо написана, как и первая, и со временем из

меня будет прок, только надобно бросить прокрустову постель.

<...> Потом я отправился к Титову и Кошелеву. Обедали мы вместе с

Жуковским, который остался дома нарочно для меня; расспрашивал про Долбино,

про Мишенское. Все дома, говорит он, все следы прежнего уже не существуют. В

Москве я не знал ни одного дома; они сгорели, перестроены, уничтожены: в

Мишенском также, в Муратове также. И это, казалось ему, было отменно грустно.

После обеда он лег спать в моей комнате: я также. Ввечеру он отправился в

Эрмитаж, а ко мне пришел Кошелев и увел меня к Одоевскому, где ждал Титов.

Кошелев и Титов оба зовут меня переехать к ним; но кажется, что я не стесняю

Жуковского. -- Здесь я останусь до следующей середы, до 22-го января. <...>

14 января 1830. <...> Ввечеру явились Тит<ов> и Одоевс<кий>, с

которыми мы сидели до часу ночи. Жуковский, который сидел вместе с нами, был

очень мил, весел, любезен, -- несмотря на то, что его глаза почти слипались, как

говорит Вася, ибо он обыкновенно ложится в 10 часов. Он рассказывал много

интересного про свое путешествие, про Жан-Поля13, говорил об "Истории"

Полевого, об "Юрии Милославском" и пр., словом, выискивал разговор

общезанимательный. Я еще не описал вам его образа жизни, потому что не

хорошо знаю его и не успел расспросить всего подробно. <...>

15 января 1830. <...> Пушкин был у нас вчера и сделал мне три короба

комплиментов об моей статье. Жуковский читал ему детский журнал, и Пушкин

смеялся на каждом слове, -- и все ему понравилось. Он удивлялся, ахал и прыгал;

просил Жуковского "Зиму"14 напечатать в "Литературной газете", но Жуковский

не дал. На "Литературную газету" подпишитесь непременно, милый друг

папенька; это будет газета достоинства европейского; большая часть статей в ней

будет писана Пушкиным, который открыл средство в критике, в простом

извещении об книге быть таким же необыкновенным, таким же поэтом, как в

стихах. В его извещении об исповеди амстердамского палача15 вы найдете, как

говорит Жуковский, и ум, и приличие, и поэзию вместе.

<...> Жуковского опять нет дома, у него почти нет свободной минуты;

оттого немудрено ему лениться писать. Вчера, однако, мы виделись с ним на

минуту поутру и вместе провели вечер с Пушкиным.