В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

точку зрения самую верную на одесскую пристань, он захотел снять этот вид. Мы

стали оба на балконе; он взглядывал на море и стоя чертил карандашом, меж тем

как беседа текла тихою струею и взаимно нас занимала. Рассказывая мне порядок

своих занятий при великом князе наследнике, метод преподавания им истории, а

также характеристику людей и мест во время странствования, Жуковский был

увлекателен, потому что его милое простодушие нисколько не мешало

проблескам прямого глубокомыслия. Беседуя с ним, я часто замечал с тайною

радостию, что в этой прекрасной душе, так щедро одаренной душелюбцем, уже

зачинался, возрастал и созревал для неба внутренний человек, т. е. христианин,

достойный сего имени, -- малейшие, по-видимому, обстоятельства возводили его

к прямой цели нашего бытия... Так, он рассказал мне, что в Южной Германии где-

то он подружился с почтенною семьею искренних христиан, которых в

присутствии его постигла свыше тяжкая скорбь. Эти добрые люди, муж и жена в

преклонных летах, лишились вдруг единственного сына. Жуковский умилялся

при воспоминании о них и несколько раз повторял мне слова злополучной четы.

Но повторял с каким-то невыразимым и глубоким сочувствием. Вот эти простые

слова, которые врезались в душу его чертами огненными: "В нашей горести одно

только утешает нас, что на смерть нашего любимца была воля Божия". Утешение,

находимое злополучными родителями в покорности воле Господней, было с тех

пор для нашего поэта лучом, озарившим в очах его высшую область духовного

мира. Во время той же беседы, переходя от одного предмета к другому, я заметил,

что мой милый гость очень не любил привычку нашего простого народа

хвалиться так называемою самоучкою. Видно, во время путешествия по России

ему наскучили хвастливые мастера всякого дела, вменявшие себе случайную

самоучку в великую заслугу. Он приписывал этой наклонности поверхностное

знание и несовершенство, замечаемое у нас в искусствах и ремеслах. Сам он

любил изящную во всем оконченность, которую он сумел привить

отечественному языку. Даже бесчисленные его подражания поэтам иноземным

много способствовали к достижению столь высокой цели. Но Жуковский

подражал и перенимал чужое потому только, что влюблялся во все изящное и

прекрасное. В нем сочувствие нисколько не препятствовало вдохновению:

хотелось ли гению его провещать избытком собственного вдохновения, -- звуки,

полные мысли, обильно лились из целебного источника его души -- подражатель

исчезал, и в творениях его проявлялся независимый и самородный гений.

Впрочем, поблагодарим Жуковского за то, что он усвоял нам чужие сокровища,

расширял круг наших понятий и наслаждений и, заимствуя у современных

литератур, постоянно оправдывал любимую поговорку французского сатирика: il

ne traduit point, il joute avec son auteur -- он не переводит, но борется с своим

подлинником...

Но к чему так долго распространяться о благотворных успехах и заслугах

великого писателя, всеми у нас признаваемых? Не лучше ли будет разоблачить в

Жуковском внутреннюю деятельность христианской души, воссозидавшейся по

образу Создателя? Для сего мы приведем несколько отрывков и выписок из

последнего дружеского письма незабвенного ко мне, которое вместе с прежними

берегу как святыню. Письмо это было написано в Бадене в начале 1850 года; оно

наполняло три листочка, в ответ на разные письма и посылки мои, выпрошенные

у меня им самим. Кстати также заметить нашим читателям, что в дружеских

письмах, не обдуманных заранее, всего вернее, как в чистом зеркале, отражается

внутренний наш человек, без всяких прикрас или ухищрений нашего самолюбия,

иногда и бессознательных. Не то бывало с историческими записками,

подготовляемыми на досуге для потомства. В них люди более или менее

известные, рисуя самих себя, нехотя передают собственный облик свой,

несколько приукрашенный, в назидание будущих читателей. В дорогом письме,

из которого я теперь кое-что извлекаю, Жуковский, получив кое-какие труды мои

духовного содержания, заговорил со мною о едином на потребу и о самом себе

совершенно безыскусственно и от избытка чистого сердца. Вот некоторые мысли

его: "Сию минуту получил ваше любезное письмо... и отвечаю на него

немедленно, не откладывая, дабы не случилось со мною того же, что случилось

после получения вашего последнего письма, -- я отложил ответ до завтра, и это

завтра продолжилось до нынешнего дня. Я ужасный лентяй на письма. Все, что

вы мне обещали прислать, мною уже довольно давно и получено, и прочтено...

Читал с великим удовлетвореньем вашу маленькую брошюру (le double parall`ele

{двойная параллель (фр.).}. <...> это чтение произвело во мне об вас Heimweh

{тоску по родине (нем.).}; как бы было хорошо для меня теперь пожить вместе с

вами, чтобы часто беседовать о таком предмете, который теперь для нас обоих

есть главный в жизни, который для вас всегда стоял на первом ее плане, а для

меня так ярко отразился на ее радужном тумане весьма недавно, только тогда, как

я вошел в уединенное святилище семейной жизни. Этот чистый свет, свет

христианства, который всегда мне был по сердцу, был завешен передо мною