В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

обязан одному юному критику моих "Мелочей". Потом они были помещаемы в

"Утренней заре", составлявшейся из трудов воспитанников пансиона4. И. И.

Дмитриев, знавший его и прежде, особенно обратил на него внимание по

выслушании на пансионском акте его пиесы "К поэзии". Он после акта пригласил

его к себе и с этого времени больше узнал и полюбил его5. Угадывая его сильный

талант, с тех пор он никогда не пропускал недостатков молодого поэта без

строгих замечаний. Щадя способности слабые и немощные, он почитал делом

поэтической совести не скрывать недостатков и уклонений от вкуса тех молодых

поэтов, которые имели достаточно сил для овладения своим искусством. Таким

образом, и к этой пиесе "К поэзии" в стихах:

Поет свой лес, свой мирный луг,

Возы, скрыпящи под снопами, --

он заметил Жуковскому, что пение предполагает сладкозвучие, что оно

мелодия, что оно не выражает скрипа, хотя и есть инструмент, называемый

скрипка. Молодой Жуковский жадно выслушивал замечания Карамзина и

Дмитриева и много воспользовался их строгими замечаниями.

Грееву элегию "Сельское кладбище" перевел Жуковский тоже еще в

пансионе первый раз в 1801 году, по замечанию гр. Д. Н. Б-ва6, не

четырехстопными ямбами, как я напечатал прежде, а шестистопными и принес

свой перевод к Карамзину для напечатания в начинающемся в 1802 году

"Вестнике Европы"; но Карамзин нашел, что перевод нехорош. Тогда Жуковский

решился перевести ее в другой раз. Этот перевод Карамзин принял уже с

восхищением; он был напечатан в "Утренней заре" и в "Вестнике Европы", в

последней, декабрьской книжке 1802 года. Он был посвящен автором другу своей

юности Андрею Ивановичу Тургеневу. Таким образом, известный нам перевод

был второй, а последний, гексаметром, вышедший уже в старости поэта, должно

считать третьим. Такова была настойчивость молодого поэта в стремлении к

совершенству, и таких-то трудов стоил ему тот превосходный стих, та мастерская

фактура стиха, которыми мы восхищаемся ныне.

Об этом-то Андрее Ивановиче Тургеневе вспоминает Жуковский в

послании к брату его Александру Ивановичу, а вместе и об отце их Иване

Петровиче.

Где время то, когда наш милый брат

Был с нами, был всех радостей душою?

Не он ли нас приятной остротою

И нежностью сердечной привлекал!

Не он ли нас тесней соединял?

Сколь был он прост, не скрытен в разговоре!

Как для друзей всю душу обнажал!

Как взор его во глубь сердец вникал!

Высокий дух пылал в сем быстром взоре.

Бывало, он, с отцом рука с рукой,

Входил в наш круг -- и радость с ним являлась.

Старик при нем был юноша живой;

Его седин свобода не чуждалась...

О нет, он был милейший наш собрат;

Он отдыхал от жизни между нами;

От сердца дар его был каждый взгляд,

И он друзей не рознил с сыновьями.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Один исчез из области земной

В объятиях веселия надежды.

Увы! Он зрел лишь юный жизни цвет;

С усилием его смыкались вежды.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Другой... старик... сколь был он изумлен

Тогда, как смерть, ошибкою ужасной,

Не над его одряхшей головой,

Над юностью обрушилась прекрасной!7

Андрей Иванович Тургенев был и сам поэт. В "Собрании русских

стихотворений", изданных Жуковским в 1811 году (часть 4-я), помещена

прекрасная его элегия, начинающаяся так:

Угрюмой осени мертвящая рука

Уныние и хлад повсюду разливает,

Холодный, бурный ветр поля опустошает,

И грозно пенится ревущая река!8

По окончании курса учения и по выходе из пансиона Жуковский

несколько времени все еще жил у Антонского. Пансион был на Тверской (ныне

дом Шаблыкина). Главные ворота были тогда в Газетный переулок, а не на

Тверскую; эта сторона двора не была еще застроена нынешним фасом. Тут была

по переулку кирпичная ограда; у самых ворот был маленький флигель,

выкрашенный белою краскою, в котором, отдельно от воспитанников, жил

Антонский. Тут, в маленькой комнате, жил у него Жуковский по окончании

курса, пансионского ли только или и университетского, этого не помню.

Здесь, как я слышал в пансионе, написал он "Людмилу". Между

воспитанниками, восхищавшимися ее ужасными картинами, существовало даже

предание, что будто Жуковский писал эту балладу по ночам, для большего

настроения себя к этим ужасам. Может быть, это предание было и неверно; но

оно свидетельствует о том, как сильно действовала "Людмила" на воображение

читателей, особенно молодых сверстников автора и их преемников.

Жуковский, это известно, был небогат; в это время он должен был

трудиться и из денег. Здесь перевел он (1801) повесть Коцебу "Мальчик у ручья"; (1802) поэму Флориана "Вильгельм Телль" с присовокуплением его же

сицилийской повести "Розальба". Потом, по заказу Платона Петровича Бекетова,

который имел свою типографию, перевел он с Флорианова же перевода --

Сервантесова "Дон-Кишота", который был напечатан (1804--1806) с картинками и

с портретами Сервантеса и Флориана, на хорошей бумаге, как все издания

Бекетова, в шести маленьких томах9. Перевод отличается необыкновенно

хорошим слогом, мастерством в передаче пословиц Санхо-Пансы и хорошими

стихами в переводе романсов. Жаль, что он не напечатан в полном собрании