В аду цветы расти не должны (СИ)

— Я не думал, что все закончится именно так. Соболезную твоей утрате. Юнги… — кладёт руку на плечо, но Мин скидывает ее, вставая на ноги.

— Я отвечу на твой вопрос, заданный мне не так давно: что хуже терять, то, что не успел полюбить или то, что любишь больше всего? И мой ответ, похоже, очевиден. Потому что потеря существующей, настоящей любви не «пережитый опыт», это вырванное из груди сердце. Ты ведь знаешь сам. Сейчас в моей груди зияет огромная дыра, и я мог бы наполнить ее твоей кровью, друг. Меня бы никто не осудил, — пронзительный взгляд смеряет Чимина, — Много лет прошло, а ты даже не понял, что я тебя не предавал. Ты видел только одну сторону медали, питаясь ненавистью ко мне, не хотел даже думать о шансе на другой исход. У меня был выбор: сделать тебя рабом моего отца, который затем убьёт немедля; либо «предать», сохранив твою жизнь. Ты знаешь, что я сделал. Получилось так, что я отца убил. Своими руками. Ради кого? Ради тебя? Но тебе и этого было мало. Я и сейчас не намерен проливать твою кровь. Живи с этим, Чимин. Очевидно, что несправедлива эта жизнь, так пусть нам обоим будет больно.

Он отворачивается от него. Вскоре капли бьют по лицу сильнее, превращаясь в непроглядную стену из воды.

Плечи его дрожат от рыданий, а голос охрип от стонов боли. Сколько раз он звал ее, сколько раз просил Дьявола заключить сделку, сколько раз Бога молил пощадить? Но никто не сжалился над ним.

Наклонившись над букетом лилий, что покоятся на темном дереве, Юнги качает головой, будто бы протестуя чему-то.

— Ты жива, жизнь моя, и рано или поздно мы с тобой увидимся, — доносится его шёпот вновь.

Вскоре лилии чернеют от дыр, «ран», что дождь оставляет на белых лепестках.

Капли ледяной воды «гладят» высеченную на надгробном камне свежую надпись:

«Nella guerra d’amor chi fugge vince».{?}[В любовной войне побеждает тот, кто уходит]

***

Бродит, бродит Время по Земле, умножая грусть людей.

Чонгук аккуратно складывает букет на ровную, чистую землю. Грустно улыбается, заметив ещё множество цветов, подписанных именем «Тэтэ»; где-то неподалёку белые гортензии, кажется, от Чимина, но почему-то букета от «того самого» он не видит.

Прошло слишком много лет, но ни один год не стёр из памяти удивительную женщину, единственную, что смогла приручить необузданного и гордого «Дракона». Теперь он одинок, скитается без цели и сложил навек свои крылья.

— Гук-и пришёл к своему другу рассказать о том, как он скучает, — слегка запнувшись, произносит он, — Мне не хватает моего «собутыльника» бананового молока. Мне не хватает наших бесед. Бель…

Он закрывает глаза. Отметины на месте пирсинга так и остались шрамами, густота бровей теперь уже скрывает его юношеские «потребности». Детские глаза уже не блистают от «любопытства, заинтересованности или восхищения». Они всегда серьёзны и сосредоточены.

— Он не в порядке. Все ещё не в порядке, — тихо, почти неслышно добавляет он, стараясь не дать юноше, стоящему рядом, услышать эти фразы.

Ему вспоминается встреча, что проходила почти час назад. Вспоминается хён, сидящий у балкона, с глазами, направленными на цветы в вазе. Они стали его спасением, позволяющем той, кого забрала земля, вновь и вновь оживать в памяти.

***

Чонгук медленно садится рядом с ним, будто рассматривая впервые: изучает его лицо, покрывшееся морщинами; волосы, что теперь уже тронуты сединой; дрожащие руки с неснимаемым никогда кольцом и глаза. Глаза, в вечном поиске лишь одного лица.

Младший долго сидит в мучительной неловкости, не понимая, как начать разговор, что сказать и должен ли он вообще что-то говорить?

Но Юнги нарушает это молчание первым:

— Ты виделся с ней?

— Ещё нет, хён. Решил прийти сначала к тебе.

— Больше не приходи. Этого дома более не существует.

— Хён… — хотел было возразить Чонгук, но отчего-то замолчал.

— 20 лет, Гук. 20 лет я живу с полным ощущением того, что я мёртв. 7638 дней без неё и 11 миллионов минут, посвящённых ее запаху, волосам, улыбке, голосу. Я не могу и сосчитать, сколько ещё я готов потратить на свою скорбь. Кажется, целого века не хватит, потому что память нетленна. И я бы не стал молить Бога о грехах и о прощении, если бы не знал, что она меня ждёт. Ждёт, держа в руках букет сорванных в моем саду цветов. Ты не должен видеть меня таким. Я устал притворяться.

Чьи-то быстрые, но громкие шаги раздаются вдруг совсем рядом.

— Дядя? Ты пришёл? — юноша, появившийся в дверях отцовской комнаты, выглядит словно настоящая ожившая статуя Аполлона.

Юнги слабо улыбается при виде сына. А Чонгук, поражённый течению времени, встаёт, рассматривая внимательно лицо парня. Такие знакомые ореховые глаза изучают его в ответ.

— Соджун-а, я так скучал по тебе, — похлопав его по спине, крепко обняв, произносит он, — Ты так вырос.

— Дядя, давно тебя не видел. Какими судьбами?

— Решил навестить твоего непутевого отца. Но я не знал, что ты уже вернулся из Англии.

— Я прилетел только вчера. Отец не знал о моем приезде.

— Ах, Соджун, твой дядя так гордится тобой, — выдыхает Чонгук, не сводя с него глаз.