В большом чуждом мире

Каучеро быстро собрались и пошли на пристань. Аугусто кричал в отчаянии:

— Не бросайте меня!

Но никто не обращал на него внимания. Когда ему показалось, что каучеро уже садятся в лодки, он вышел из барака и ощупью направился к реке.

— На что нам лишнее бремя? — сказал кто-то.

Весла зашлепали, и шум утих вдали. Он крикнул еще раз:

— Не бросайте!

Голос его заглушили удары магуаре. Тогда он вернулся, хватаясь за деревья, нашел свой гамак — других гамаков уже не было, — лег, но от страха не мог заснуть. Индейцы, живущие в сельве, думал Аугусто, не знают, что и он — из рабов. Ему говорили, что они убивают всех, кто не ответит им на их языке.

Гулкие удары сотрясали ночь.

Шли часы, и вдруг дрожащий голос ворвался в его скорбное одиночество.

— Аугусто! — позвала Майби.

Он закричал от радости и протянул руки. Майби рассказала, что ушла из сельвы, потому что индейцев ее племени, конечно, разобьют — так уже случилось, когда она была маленькой, — и ей больно видеть их гибель. И потом она чувствовала, что Аугусто здесь. Впервые он подумал, что лицо его теперь чудовищно, но все же обнял Майби. И могучая, печальная и радостная любовь соединила двух несчастных.

На другой день к ударам магуаре присоединилась тревожная пальба. Спасаясь от пуль, мимо промчались ягуар, два оленя и тапир. Майби рассказывала обо всем Аугусто, и он строил предположения о ходе битвы. Быть может, там есть и пулеметы. Он их видел однажды.

Между тем триста каучеро, собравшиеся в Сачайяку, неумолимо наступали. Еще триста двигались от поста, расположенного ближе к индейцам, и сейчас окружали их. Ордоньес возглавлял отряд из Кануко, меткими выстрелами сбивая спрятавшихся на деревьях врагов. Тем, кто падал с дерева, но был еще жив, он разбивал голову прикладом. Стрелы долго его миловали, но одна наконец впилась ему в плечо. Он вырвал ее и крикнул:

— Яд… кураре… Отомстите им! — и попытался снова выстрелить, но рука его не слушалась. Он прошел, качаясь, несколько шагов и упал: — Вперед… не щадите… — были его последние слова.

Каучеро двинулись дальше. Поблизости мирно, словно спящий, лежал мертвый индеец. Ордоньес зашевелился, но левая рука онемела, и ноги отнимались. Кураре — яд, добываемый из трав, парализует двигательные нервы. Ордоньес знал это, и мысль о скорой смерти страшила его. Ему бы хотелось разбить индейцу голову, впиться зубами в его горло, но пальцы задеревенели, и тщетно пытался он ущипнуть себя, чтобы убедиться, жив ли. Дышать уже трудно, и сознание куда-то уходит. Лес странно изогнулся, ветви и стволы переплелись, словно гигантские змеи. Мрак сгущался, и, все больше напрягая зрение, Ордоньес видел одну лишь мглу…

Наконец он потерял сознание, продолжая прерывисто и хрипло стенать. Лицо стало черно-лиловым, и он умер у ног сельвы, убившей его своим ядом.

Гром грохотал три дня, и вот магуаре замолк, но стрельба не прекращалась. Майби и Аугусто решили, что индейцы разбиты — иначе магуаре продолжал бы греметь и уцелевшие каратели бежали бы на каноэ вниз по реке. А пальба, наверное, означает, что начались расстрелы. Однако вблизи Кануко сельва молчала. Но тишина эта обманчива. Мир и молчание сельвы издавна скрывают самые страшные беды.

На следующий день вернулись уцелевшие каучеро. Многие погибли, а те, что остались живы, взяли в плен триста женщин. Индейских вождей обезглавили или расстреляли, а прочие согласились снова поставлять каучук, чего бы это им не стоило. Смерть Ордоньеса списала долги, и все были довольны, хоть и смертельно измучены.

Молодых женщин теперь хватало, и Майби никто не трогал. Но работа была такой же страшной, как прежде, — в сельве царит закон сильного. В Кануко началась борьба за власть, и явились новые Ордоньесы, на горе индейцам.

Майби и Аугусто построили себе шалаш у самого леса. Майби развела юкку и бананы, Аугусто плел гамаки и циновки, а потом продавал их или выменивал у приплывавших сюда людей.

В тихие ночи, когда огромная южная луна медленно проплывает над сельвой, жена рассказывала мужу разные истории и пела нежные песни, а он, слушая ее, вспоминал о зачарованной птице. Вот и Майби невидимой птицей поет в беспросветной ночи.

XVI. Смерть Росендо Маки

Трудно сказать, сколько времени прошло с тех пор, как мы видели Росендо в тюрьме: быть может — год, быть может — все два, а может быть, полгода. В тюрьме время тянется медленно, когда думаешь о том, сколько еще дней придется провести в неволе. А когда они минуют, исчислить их невозможно, слишком уж много тяжелого и мало примечательного. Прошлое слилось в безликий ком, и смутно виднеются лишь редкие межевые знаки — кто-то умер, кого-то выпустили, появился новенький, кому-то совсем худо, пришли посетители, дошли какие-то слухи. Жизнь течет одинаково, ничто ничего не значит, дни уходят в никуда, складываясь в поистине потерянное время. В календаре сменяются числа, а узник видит только длинную ночную дорогу, отмеченную усталостью и мукой.