В большом чуждом мире

Наступает вечер. Солнце погружается в легкую пену облаков недалеко от неровной линии горизонта. Надо возвращаться. Под листвой трепещут все более густые тени, отдаленные холмы одеваются сумраком, и птицы стрелами проносятся над головой, стремясь к своим гнездам. И Хуану пора к Симоне, доброй жене, которая с двумя малыми детьми пришла сюда разделить с ним его труды и судьбу. Он идет тропою, по которой спускался дон Рикардо. Она змеится светлой полосой, минуя деревья. Ветви протягивают лапы, стараясь зацепить его сомбреро, и, если какая-нибудь из них оказывается слишком уж назойливой, он достает мачете, висящее у него на поясе. В юности Хуан мечтал о таком мачете, как у Бенито Кастро, — с тонким лезвием и золоченой ручкой, украшенной ястребиной головой, — но и это неплохое, крепкое, падежное, с костяной ручкой и длинным широким голубоватым лезвием. Отец, даря мачете, сказал:

— Держи его всегда при себе. Это — та же рука, только с лезвием.

Сейчас стальная рука обрубает назойливые ветви. Хуан впервые столкнулся с лесом, а лес не любит, когда его колечат. Урон, однако, невелик. Тропа поднимается на холм, на котором лишь низкая поросль да лианы. На другой его стороне Хуан видит Симону. Пристроившись у большого камня, она стряпает на сложенном наскоро очаге, и пламя нагревает бок огромной скалы. Дети, Поли и Эльвира, играют, ломая хворост. Тут же лежат пожитки: два узла со съестными припасами, горшки, инструменты, несколько сумок и латунная лампа с проволочной сеткой — воспоминание о работе на оросительных каналах. Водолаз, лохматый коричневый пес, меланхолично глядит на детей.

Хуан ложится на мешки и, чтобы начать беседу, спрашивает:

— Нравится вам здесь?

Симона отвечает, бросив взгляд на поля:

— Земля хорошая, Хуан.

— Значит, будем здесь жить, — заключает он радостно.

И поскольку они крестьяне и знают доброту земли, слова эти вселяют в них надежду, словно они говорят о хлебе, который даст им мать.

Деревья вручили свои кроны мраку, который подступил совсем близко и заплясал у самого огня. Хуан зажег головней лампу и привязал ее бечевкой к ветке. Она горит дымящимся красноватым пламенем, распространяя запах керосина. При ее свете они управляются с вяленым мясом, маисовой кашей и неторопливо беседуют о том о сем. Лампа качается, и тень от дерева то взлетает, то снова падает на траву и кусты. Чуть подальше мечутся другие тени, и кажется, что ствол ожил и машет ветвями, стараясь вырваться из вязкой ночи.

Симона гасит очаг, и они расстилают постели у большого камня, который защитит их от ветра. Хуан развертывает одеяла и пончо, от них веет сладостной памятью о матери. Она сама их ткала, искусно сочетая разные цвета, сама расчесывала, чтобы они были мягче, а напоследок обшивала шелковой кромкой. — Теперь они немножко потерлись. Симона тоже умеет прясть и ткать, но у нее нет шерсти. Сейчас его мать сидит, наверное, рядом с отцом и обнимает младшего брата, а возле них — другие дети и родичи, окружившие большой очаг в уютном свете пламени. Должно быть, как он сейчас вспоминает их, они вспоминают его. Впервые за весь день он скучает по дому и гасит лампу, чтобы спрятать боль в убежище темноты. Ночные птицы принимаются петь в ветвях чиримойо и смоковниц, которые растут поблизости, в овраге_; где течет родник, и его воображение переносится туда.

— Симона, много ли в роднике воды?

— Ручеек, Хуан… Пошел прочь, Водолаз! Нечего тут блох трясти…

Водолаз удаляется с неохотой и устраивается под кустом.

Вверху показались звезды. Дневное тепло ушло, пахнуло холодным ветром, который остужает кожу и приносит стойкий запах цветущих смоковниц. Слышится хор филинов, скрипучий крик совы, медлительное пение птички, которая зовется пакапака. Ночь безлунная, но звезды совсем рядом, их с каждой минутой все больше, и кажется, что трепещет вся мерцающая глубина неба. Иногда звезда падает, и снова сверкающий небесный свод нависает над черной землей, на которой влажным пятном выделяется лес.