В большом чуждом мире

Друзья не обращали на говорившего особого внимания. Один барабанил пальцами по столу, другой что-то напевал. Деметрио смотрел на них с любопытством. Он не знал, подлинную ли сказку рассказывал Амадео, но ему нравилось, что кролик иной раз побеждает хитрого и наглого лиса. Ну и чудные же эти сеньоры! Скажем от себя, что то были фольклорист, писатель и художник, путешествовавшие по Сьерре[36]. Все трое здесь родились, но долго жили в Косте и теперь вернулись «поохотиться за пейзажами и за сюжетами».

Деметрио подошел к стойке, чтобы попросить каньясо, и художник воскликнул:

— Э, да это же мой тип! Послушай-ка…

Не подозревая, что говорят о нем, Деметрио следил, чтобы хозяин кабачка налил бутыли доверху.

— Послушай-ка…

Хозяин сделал ему знак, и Деметрио оглянулся.

— Вы меня зовете?

— Да, поди-ка сюда…

У Деметрио на шее висела дудка. Цела была и флейта, но он оставлял ее дома, чтобы не сломать, и брал с собой в компанию лишь эту дудочку на толстом красном шнурке. Она свешивалась ему на грудь.

Художник поднялся, а за ним встали и его друзья.

— Хочешь мне позировать?

Художник положил руку Деметрио на плечо.

— А что это? — спросил Деметрио.

— Ну, позировать для картины. Ах, две бутылки… Ну, потом за ними вернешься, я тебе их дарю. Два соля? Получай и пошли, пошли в гостиницу, там все узнаешь… Ты будешь мне позировать… Ну, сидеть, пока я тебя нарисую…

— Тебе что, смешно? — спросил писатель.

Деметрио было совсем не смешно. Наоборот, он очень

удивился и не знал, что подумать. Слыханное ли дело, чтобы такие сеньоры говорили с индейцем сердечно и уважительно. И он согласился на любые условия.

— Хорошо, выпьем по чарке и пойдем, — предложил фольклорист.

Все четверо выпили здесь же, у стойки, и вышли на улицу. Художник взял Деметрио под руку и спросил:

— Как тебя зовут?

— Деметрио Сумальякта…

— Вот это имя мне нравится! — сказал писатель. — Золя признавался, что не может общаться с человеком, когда его имя не соответствует ему. Это не всегда верно, но мне приятно написать «Деметрио Сумальякта».

— Приятно или неприятно, а тебе давно пора написать что-нибудь о нашем народе, — проворчал художник, — а вы все… На днях меня поразила одна фраза у Монтальво[37]: «Напиши я книгу об индейце, вся Америка бы плакала!» Нет, я не хочу сказать, что он пишет ненужные вещи, но было бы лучше, если бы он писал эту книгу вместо своих изысканных «Забытых глав Сервантеса»…

— Конечно, лучше, — подхватил писатель, — но тому немало помех. У нас в Перу, например, всякого, кто не пишет изящных рассказов и новелл, а показывает человеческие беды во всей их неприглядности, называют врагом нации и развратителем. Как же, ведь он принижает и напрасно будоражит страну! Будто всему миру не известно, что в Перу пять миллионов индейцев живет в ужасающей нищете и подлом рабстве. Надо нам самим убедить себя, что проблема существует, и увидеть ее, как она есть. Так долго пытаясь обмануть других, мы обманываем и себя… Кроме того, индеец, несмотря ни на что, до сих пор сохранил и ум и дарование. По-видимому, он очень жизнеспособен. Я свой долг выполню, пусть называют меня как хотят, пусть преследуют и ставят мне всяческие препоны! Вот увидишь…

— Браво! — весело закричал художник, держа Деметрио под руку на удивление прохожим. Они вышли на более освещенную улицу, и все глядели на странную группу, приговаривая: «Все не перебесятся», «Богема». А Деметрио никак не мог понять: «Значит, эти сеньоры не презирают индейцев?» Что-что, а это он понял.

— Будет тебе, — воскликнул фольклорист, — погоди со своими высказываниями. Вечно ты шумишь и попадаешь впросак. Допустим, я могу сделать немного — отразить одну из сторон народной жизни. Но вы, художники, писатели… Враги нации? Почему же? В Соединенных Штатах, например, не считают врагами нации Драйзера, Синклера Льюиса, Дос Пассоса, Эптона Синклера и многих других, а ведь книги их просто полны острейшей социальной критики. Напротив, я думаю, своей суровой и мужественной правдой они повысили тонус жизни у соотечественников.

— И не только у них, — добавил художник. — Эти книги заслужили признание во всем мире. Вот это, по-моему, искусство! Я не был и не хочу быть художником только для перуанцев, индейцев, метисов или креолов. Пусть мне дают какой угодно титул, мне все равно, я не хочу быть, говорю вам, художником для одной улицы. Я не отказываюсь от корней и не отвергаю свою землю, но я считаю, что у искусства должен быть всеобщий смысл…

— Вернемся к индейцу, — сказал фольклорист. — Думаю, что наша первая задача — ассимилировать его, приобщить к культуре…